Иван Шамотько, облизывая мокрые усы, с недоверием дернул веревку, привязанную к поясу с грузом, — она неожиданно легко подалась и пошла вверх; пока Шамотько рассматривал ее обтрепанный конец и соображал, Головин нервно сорвал сапоги и бултыхнулся за борт; никто не успел опомниться. Афоня стал стаскивать сапоги, кувыркнулся в воду Шамотько, по-спортивному легко прыгнул, почти не шевельнув лодки, Косачев, и круги от него, сплющенно расходившиеся по воде, тотчас стерлись течением.
Перегнувшись через борт, Афоня замер, глядя в зеленоватую воду, шли секунды, ему казалось — часы; он позвал шепотом:
— Сашка…
И, не в силах выносить больше томительного ожидания, заставив вздрогнуть гребцов, простуженно прохрипел:
— Са-ашка!..
С проходившего мимо сплавного катера в рупор весело крикнули:
— Что там у вас случилось, эй, водолазы?
11
Впервые за последние годы Васильев блаженствовал, он словно открыл для себя некий закон, давший ему теперь свою особую точку опоры, он словно открыл, что жил, оказывается, как раз последние годы хорошо и правильно и все, что было в молодости и потом, когда он рвался все куда-то выше и дальше, все это была ложь, но без этой лжи нельзя было понять того, что он понял сейчас; конечно, он понимал, что в его рассуждениях были свои изъяны, жизнь огромна и богата, и его принцип жизни, может быть, годился только для него одного, но от этого он не переставал быть опорой и твердью, его судьба и не могла сложиться иначе, у него был неуживчивый и скверный характер, он всегда любил хоть в чем-нибудь от других отличаться, оттого, верно, когда ребята в институты шли, он в военное училище поступил; у него от чрезмерной гордости многое в жизни шло вперекос, у него это как болезнь. Раньше он как-то неохотно возвращался домой, теперь с нетерпением ждал каждый раз конца работы, чтобы сесть к столу, а при первой же возможности взял отпуск. В поселке посмеялись над его новым чудачеством и забыли, только женщины, обсуждая у колодца поселковые новости, вспоминая иногда о нем, сокрушенно качали головами: пропащая жизнь. Он хорошо знает и об этом и ни на кого не обращает внимания; он лучше любого другого знает, что вся его затея — это чепуха и никому никогда не будет нужна, но он знает и другое, ему было просто необходимо сейчас то удивительное чувство равновесия, которое появлялось у него, когда он садился за стол, исписывал массу бумаги, нервничал, сердился, а затем, перечитав на другой день, шел к плите и задумчиво следил, как бумага начинала чернеть, заворачиваться по краям, вспыхивала. От этого он чувствовал какое-то болезненное удовлетворение; он не бумагу сжигал, а еще один кусок своей жизни.