— Я писатель,
Я поэт,
Я художник,
Я эстет!
Славик останавливается, значительно глядит на Фокина:
— А ведь блестяще.
Лезет в тумбу, достает записную книжку:
— Так, сейчас запишем, под сегодяшним числом.
— Зачем дату-то, на такой пустяк? — улыбается Фокин.
— Для истории, — серьезно отвечает Мамалыгин.
Ужин выдался нескучным. Лёха взял кусок ржаного хлеба, оторвал корку, а из мякины слепил человека.
— Я бог, — сообщил Лёха. Славик пораженно взял из рук его фигуру, подвигал ее конечностями.
— Не сломай, осторожно! — взмолился Фокин. Мамалыгин отдал его хлебного человека:
— Засуши, повезем в Бары. Покажем. А может выставку сделать? Ты еще разного налепи.
Фокин задумался. Тут Землинский сообщил им, что вечером идет с Ноликовым на рыбалку, а утром возможно поедет в город по делам, так что обходитесь как-то без него.
Наутро Землинский к завтраку не явился. Солнышко так — проснулось лениво, глаза открыло, с неохотцей. Глядя в окно столовой, Фокин произнес:
— Наверное к вечеру будет дождь. Пойдем по грибы? А, как же мы пойдем по грибы, если тут леса нет, — и засмеялся.
Трах-тара-рах! Это в кухне прогремела посуда — крышка, наверное с самой большой кастрюли, грохнулась об пол! Истошный крик. Фокин сразу весь дернулся — он хотел просить добавки, а если с поваром случилась трагедия, то хавчик накрылся. Всё затихло.
В столовку из кухни повалили люди. Это были дачники с того берега озера. Впереди всех — семейство Плютовых — Константин Сергеевич, Сергей Константинович, Анна Яковлевна, и наконец просто Настя, младшенькая, дочка. С хориными глазами, вытянутыми руками, совали непослушными, толстыми языками в отворенных ртах и сипели:
— Жрать. Жрать.
— Я не вкусный! — Фокин с ногами впрыгнул на столик, расшвыривая блюда.
— Стойте! — Славик ступил вперед и выставил руки, показывая ладони и растопыренные пальцы. Настя схватила его руку и грызанула. Заработали челюсти влево-вправо. Без двух пальцев — среднего и указательного, с кровоточащими бугорками, Славик начал пятиться. Потом до него дошло, что случилось. И вот он изумленно показывает миру свою руку — глядите! Глядите! Что же это сделалось? Нету двух.
Фокин, бешенство — в припадке он бежит на месте, размахивает конечностями, с невидимым противником сражается, на устах протяжный горшечный вопль. Мамалыгин пытается сосредоточиться, отвлечь себя от боли — кажется, что он был на лютом морозе, пальцы замерзли, а теперь он вошел в теплое помещение и они оттаивают с невозможным, ноющим горячением. Мамалыгин скрипит:
— Тут же кухня. Запасы продуктов. Идите ешьте. Идите ешьте!