– Я у дедушки долго жил в Ленинграде, – пожал плечами мальчик. – Он русского совсем не знает. Потом постановление вышло, что детям в городе жить нельзя. Вот меня сюда приехали… То есть увезли. Или привезли.
– Интересно, зачем такое постановление приняли? – вернулась на прежнее Женька.
Денис задумался.
– Ну, во-первых, экология. Машин много, промышленность всякая… – начал он.
– Какая в Союзе промышленность, ты чего? – засмеялась Женька. – У нас наука одна. И культура.
– Ну осталась же какая-то, – неуверенно сказал Денис. – Машины, например. Их же надо ремонтировать?
– Это сервис, а не промышленность, – оставила за собой последнее слово Женька. – Промышленность вся в Америке.
– Я вот чего не понимаю, – попытался завязать разговор Денис, – а зачем у нас сельхоз… ну, колхозы всякие, хозяйства эти? И на картошку посылают?
– У крестьян низкое давление, – сказала Женька. – в Америке они жить не могут. Надо же их куда-то девать. Вот им и дали занятие. Только у нас земледелие рискованное. Потому нас гоняют на картошку. Чтобы хоть не гнила. А экономически никакого смысла нет, – закончила она. – Ладно, дай послушать.
Вагончик бежал. Девочка запрокинула голову, закрыла глаза, и, вроде, задремала.
Денис почувствовал что-то вроде одиночества. Вроде бы их двое, а вроде он – один. Едет зачем-то на Комсомольскую. Делать ему там нечего. Все анализы он сдал. А давление… Какое у него давление альфа-гормонов, он знал и без анализов. Где-то около сорока единиц по шкале Сахарова. Может, сорок два – сорок три, максимум сорок пять. Не коммунар, просто нормальный парень. Правда, переходный возраст… Ну вот у него как раз этот самый переходный. Ну, допустим, дойдёт до пятидесяти. Это же ещё далеко до пресловутых девяноста семи, при которых билет в Америку выписывают в добровольно-принудительном порядке…
В том-то всё и дело. Вчера давление сорок, сегодня пятьдесят, завтра ещё больше. Половое созревание обостряет инстинкт конкуренции. И если когда-нибудь ему скажут: «Ден, у тебя восемьдесят», то придётся потихоньку собираться… Туда. В другую жизнь. Где все едят друг друга как репу.
С другой стороны… Допустим даже, скажут. Конечно, ему будет очень плохо. Но другие переживают как-то. Едут, устраиваются, потом привыкают. Это совсем другая жизнь. В конце концов, у него годе-то в Чикаго родители. Они, правда, редко звонят и ещё реже пишут. Присылают подарки – какие-то разноцветные свитерки и короткие маечки, давно уж не его размера. И он совсем не помнит, как зовут маму и какая у папы фамилия. Говорят, мама его родила, а через день провела презентацию какого-то суперпроекта. Splendid victory, ага. А папа снимается в кино. Он как-то смотрел один фильм с папой – он там изображал европейского агента, который пытается выкрасть у советского института какой-то важный секрет. Фильм, конечно, дурацкий, как и вся голливудщина. Особенно глупо выглядела сцена, когда европейский агент тряс перед нашим профессором какой-то бумажкой и кричал – «это огромные деньги, вы не понимаете, это же огромные деньги!» Подкупать советского, который остался в Союзе – это же каким дураком надо быть. Да у настоящих учёных нет давления. Ну разве что десяточка какая-нибудь. Как у Шурика Курносера. Шурик сейчас в Ленинграде. Его досрочно взяли в университет, без экзаменов, сразу на пятый курс. По слухам, у него в крови альфа-гормонов вообще не нашли.