В горле образовался комок, никакого отношения не имеющий к завтраку. И, пожалуй, к с. ш. Андерасу.
Не поднимая взгляда на Роне, Дайм вернул старые тетради на место и раскрыл новую, прочитал несколько строк, даже провел по ним пальцем – чтобы убедиться, что ему не мерещится. Это в самом деле было написано вчера вечером, и тот, кто это писал, применил сразу полдюжины сильнейших ментальных и некрозаклятий, а кроме них – мерзость под названием «длинное время». Очень полезную для дела и очень вредную для самого шера мерзость.
– Зачем, Роне? – спросил Дайм и тут же пожалел о глупом вопросе. Он вовсе не хочет услышать в ответ подколку или ложь и тем более не хочет услышать правду. Проклятье, да что с ним такое творится?! – Можешь не отвечать, Бастерхази. Я… я благодарен тебе.
Да, вот так – правильно. Бастерхази ничего не присвоил и сделал перевод для него. И несмотря на то, что Дайм чувствовал себя униженным, он оценил подарок. Восстановить и перевести эти дневники – долгая, сложная работа. Без помощи некроманта Дайм бы провозился с ней не меньше месяца. Именно это и было унизительным. То, что у Дайма бы заняло месяц (которого у него, как обычно, не было), темный шер сделал за несколько часов.
– Могу, но не буду, – покачал головой Бастерхази. – Я хотел знать, что в дневниках Андераса. Ты вряд ли бы предложил мне их прочитать.
Дайм нехотя кивнул: да, он бы не дал их Бастерхази. Вообще бы не показал. И не потому, что считает их содержимое такой уж опасной тайной. А потому что дневники – для императора, еще одно подношение в надежде купить свободу. Наверняка тщетной надежде. И упаси Двуединые, чтобы темный шер догадался об этом! Это слишком лично. Слишком… унизительно. Одно дело, когда Бастерхази дразнит его цепным псом, не зная, насколько он близок к истине, и совсем другое – если знает точно, как сильно жмет Дайму строгий ошейник и как коротка его цепь.
– И если ты спросишь, какого екая я вообще сказал, что видел эти дневники, я тоже отвечу, Дюбрайн, – продолжил Бастерхази с тем же высокомерно-непроницаемым видом. – Я не хочу тебе лгать и не хочу ничего от тебя скрывать. Мне надоели глупая вражда и ложь.
– Мне тоже, Бастерхази. Но это не я вскрываю чужие письма.
– Это письмо настолько важно, Дюбрайн? Важнее, чем… – невозмутимое высокомерие дало трещину, и сквозь эту трещину полыхнуло такой болью, что у Дайма сбилось дыхание. А Бастерхази осекся, не договорил…
– Нет. – Дайм подался к нему, накрыл его руку своей. – Нет, Роне. Не важнее.
Что не надо было его касаться, Дайм понял сразу – но поздно. Ментальные щиты снова слетели к шисовой бабушке, и на Дайма хлынула чужая боль, чужое одиночество, чужая обида… Или не чужая? Ведь он сам ощущал то же самое. Он так же привык прятать одиночество, боль и зависть к тем счастливчикам, которым повезло не носить строгого ошейника, к тем, кто был свободен любить или ненавидеть кого вздумается.