Утреннее солнце щекочет кожу, а ветер раздувает больничную пижаму, словно насмехаясь над моим внешним видом. Вдруг представляю, как в этой пижаме войду в ЗАГС; воображаю вытянутое лицо регистраторши, когда она увидит чокнутую парочку: меня в больничной одежде и его в окровавленной рубашке. Улыбка растягивает губы. И даже становится легче дышать. Я ступаю на двойную сплошную, не обращая внимания на сигналы машин и визг тормозов. Просто стою, вдыхая еще прохладный воздух, а перед глазами эта до дикости странная, но отчего-то такая правильная картинка. И тепло растекается под кожей, тоже странное и неправильное, но такое ласковое, согревающее изнутри. Такое, от которого хочется плакать. И слезы жгут глаза. Соленой влагой растекаются по губам. И я слизываю их. Размазываю по щекам, не переставая улыбаться. А в груди саднит и больно сделать вдох. Но я дышу…широко раскрытым ртом, хватая кислород, как выживший утопленник.
И в этот момент кто-то грубо хватает меня за руку и резко дергает назад. Я оступаюсь, на ходу разворачиваясь лицом к Бэтмену, и сталкиваюсь с черным, до краев переполненным яростью, взглядом.
— Ты что творишь, идиотка?! — рявкает так, что уши закладывает. Смотрю ошарашено. С чего вдруг такая реакция? — Жить надоело?
— А если и так, то что? — кричу в ответ, отпустив с поводка собственную боль и злость. — Тебе какое дело до этого?! Все, сыграл в благородство, можешь валить в задницу, придурок.
И дергаюсь в его руках с намерением лягнуть куда-нибудь. Но он держит крепко, впечатывая в себя, словно и вправду боится, что я прямо сейчас кинусь под колеса. И я замираю, вглядываясь в его напряженное лицо, пытаясь отыскать в нем хоть какую-то подсказку, что я права. Но нет, его лицо, словно восковая маска – нечитаемое. Лишь ухмылка кривит обветренные губы с маленькими трещинками. А потом…одно стремительное движение и я уже перекинута через его плечо, а его тяжелая рука лежит на моей заднице.
Она такая горячая, что мне кажется – на коже обязательно останется ожог от этого прикосновения. Я пытаюсь извернуться, бью ладонью по его спине, но он не замедляет шаг.
— Отпусти меня, — рычу, суча ногами.
— Нет, — парирует он неожиданно весело. Что за бред? — Но если не прекратишь брыкаться – уроню.
Встретиться с асфальтом совершенно не хочется и так все тело ломит после прошлых «приключений». Затихаю, смирившись. Орать бессмысленно — никто не явится меня спасать, а вот разбить или даже сломать себе что-то — я могу вполне реально. Но в конце концов, ведь так и должно быть? Ведь именно это мне и нужно сделать — быть к нему как можно ближе. Вот только почему на душе так противно, словно туда щедро залили помоев?