») (1957). Почему именно Алжир был выбран в качестве фона нарративов, чьей главной референцией (в случае первых двух) всегда считали Францию в целом и Францию под властью нацистов в частности? О'Брайен идет дальше, чем большинство других критиков, отмечая, что выбор этот отнюдь не невинен и что значительная часть сюжетов (например, суд над Мерсо) является либо скрытым, либо бессознательным оправданием французского правления, либо идеологической попыткой приукрасить его.* Однако, пытаясь установить непрерывную связь между Камю как художником-индивидом и французским колониализмом в Алжире, мы должны задаться вопросом, действительно ли сами нарративы Камю связаны и заимствуют нечто из более ранних, откровенно имперских французских нарративов? Расширяя историческую перспективу от Камю как отдельного писателя 1940—1950-х годов до векового присутствия французов в Алжире, мы сможем, вероятно, понять не только форму и идеологическое значение его нарратива, но также и степень, до которой его творчество преломляет, соотносится, консолидирует и более точно отображает природу французского предприятия там.
Второй методологический момент касается типа свидетельства, необходимого для такой расширенной оптики, и связанный вопрос: кто все это истолковывает? Европейский критик исторических устремлений, по всей вероятности, решит, что Камю представляет собой трагически иммобилизованное французское осознание кризиса Европы на пороге одного из великих ее водоразделов. Хотя сам Камю, по всей видимости, считал, что колониальные вкрапления можно было бы сохранить и даже расширить вплоть до 1960 года (года его смерти), он просто ошибался исторически, поскольку французы оставили свои владения в Алжире и отказались от всех претензий на него всего лишь два года спустя.>91 Коль скоро все его творчество явно указывает на современный Алжир, Камю в целом заботит актуальное состояние франко-алжирских отношений, а не их история или драматические перемены в их давней судьбе. Кроме отдельных случаев, он обычно игнорирует историю или парит над ней, чего алжирец, для которого французское присутствие было ежедневным актом власти, делать бы не стал. Для алжирца, следовательно, 1962 год виделся бы, скорее, как окончание долгой и несчастливой эпохи в истории, которая началась с появлением французов в 1830 году, как триумфальная инаугурация новой фазы. Коррелятивный способ интерпретации романов Камю потому был бы подобен интервенции в историю действий французов в Алжире, того, как Алжир стал и оставался французским, а не романам, сообщающим о состоянии ума их автора. Вкрапления у Камю алжирской истории и его предположения на этот счет следовало бы сопоставить с историей, написанной алжирцами после обретения независимости, дабы получить более полное представление о соперничестве между алжирским национализмом и французским колониализмом. И было бы правильно считать творчество Камю исторически связанным и с самой французской колониальной авантюрой (коль скоро он считает ее непреложной), и с неприкрытой оппозицией независимости Алжира. Подобная алжирская перспектива может разблокировать и выявить скрытые аспекты, которые Камю считает доказанными или же отвергнутыми.