* Camus. Essais. P. 1012—1013.
го поселения в особенности достаточны для того, чтобы создать проблему, которую нельзя сравнивать ни с чем иным в истории. Французы в Алжире — это в строгом смысле слова тоже туземцы. Более того, чисто арабский Алжир не в состоянии добиться экономической независимости, а без нее политическая независимость — не что иное, как иллюзия. Какими бы неадекватными ни были действия французов, они имели такие масштабы, на какие никакая другая страна не сможет сегодня отважиться.)
Ирония состоит в том, что о чем бы Камю в своих романах или заметках ни писал, присутствие французов в Алжире излагается либо как внешний нарратив, сущность, не подвластная ни времени, ни интерпретации (как Жанин), либо как всего лишь такая история, которую стоило бы рассказать в качестве истории. (Насколько отличается от этого по подходу и тону «Социология Алжира» Пьера Бурдье, также вышедшая в свет в 1958 году, чей анализ опровергает бессодержательные формулировки Камю и прямо говорит о колониальной войне, возникшей в результате участия двух обществ в конфликте.) Черствость Камю объясняет бесцветность и отсутствие фона при изображении им фигуры убитого Мерсо араба, этим же объясняется ощущение опустошенности в Оране, что имплицитно выражает не столько смерти арабов (что, в конце концов, имеет лишь демографическое значение), но сознание французов.
Будет совершенно справедливым сказать, что нарративы Камю предъявляют суровые и онтологически значимые требования к географии Алжира. Для всякого, кто хотя бы поверхностно знаком с долгим французским колониальным предприятием, эти требования выглядят столь же нелепо аномальными, как и заявления в марте 1938 года французского министра Шотана (Chautemps) о том, что арабский язык был в Алжире «иностранным языком». Это касается не одного только Камю, хотя он и ввел их в оборот. Он наследует и некритически принимает их как убеждения, сформированные в длительной традиции колониальной литературы в Алжире, ныне уже позабытой или признанной его читателями и критиками, большинство из которых считает, что легче всего интерпретировать его творчество как исследование «ситуации человека» (human condition).
Прекрасный показатель того, сколь много предрассудков в отношении французских колоний и у читателя, и у критиков Камю, является в замечательном исследовании Мануэлы Семидей (Manuela Semidei) французских школьных учебников периода от начала Первой мировой и до окончания Второй мировой войн. Она показала устойчивый рост колониальной роли Франции после Первой мировой войны, «славные эпизоды» в ее истории в качестве «мировой державы», равно как и лирические описания колониальных успехов, достижение мира и процветания, создание школ и госпиталей для местного населения и т. д. И лишь мимоходом упоминается применение насилия, но и их искупает возвышенная конечная цель — искоренить рабство и деспотизм, установив вместо этого мир и процветание. Северная Африка занимает в исследовании видное место, но нигде нет никаких свидетельств, согласно Семидей, того, что колонии могли бы стать независимыми. Националистические движения 1930-х годов выглядят, скорее, как досадные «затруднения», нежели серьезный вызов.