— Поэтому, — сказал Цезарь. — Ты хорош в этом искусстве.
— Потому что я тупой?
— Потому что ты умеешь вовремя перестать думать.
И это, может быть, самое главное. Я видел множество офицеров куда лучше, куда умнее меня, которые не могли прекратить думать, просчитывать, предугадывать. И они умирали. Просто потому, что у них не было того животного чувства, которое всегда спасало меня, и которое включалось только тогда, когда отключалось все остальное. Я всегда умел выбрать для нападения нужный момент, умел выбрать кратчайший путь достижения желаемого и умел приободрить своих солдат перед самым безнадежным заданием.
Я переменился. Стал жестче, но, вдруг, и куда менее эгоистичным. Мне пришлось думать о других, они были под моей ответственностью, их жизни зависели от меня. Но мне показалось, будто я готовился к этому всю жизнь, подспудно, будто во сне, по ночам (или по утрам сказать лучше, зная меня?). Все, что было во мне хорошего вдруг развернулось и расцвело.
А потом я совершил свой самый первый подвиг. Мы тогда подавляли еврейское восстание, один мятежный царевич возомнил о себе, как это всегда бывает с евреями, слишком много. Евреи — дивный народ. Они продадут что угодно, кроме своего странного бога. И не умрут ни за что, кроме него. Они умирали с молитвой на устах. Что-то вроде "Шма, Израэль", и так далее, и тому подобное. Я никогда не мог различить все слова. Один наш проводник, когда я поинтересовался, сказал, что это переводится как "Слушай, Израиль". Они обращаются к своей стране или к народу, цитируя старую книгу и признаваясь в любви и покорности своему богу. Это восхищало и пугало меня. Евреи неутомимы в бою. Они не боятся умереть из-за какой-то своей высшей реальности, и потому делаются иногда почти непобедимыми.
Я быстро понял, что нельзя проявлять к ним жалость. На поле битвы их нужно истреблять либо всех, либо почти всех, так как евреи не успокаиваются никогда, но, в отличие от варваров, они умны и коварны. Я никогда не брал еврейских пленников после одного случая. Однажды, еще в самом начале подавления еврейского восстания, один молоденький мальчишка, которого я, помню, пожалел именно за возраст, прокусил горло еще одному мальчишке по имени Луций (какой дурной знак), который был не старше, и разве не его я должен был пожалеть в первую очередь?
А этот молоденький еврейчик, его сразу же пронзили мечом, смотрел, как Луций отчаянно зажимает рану на шее, и кровь из его груди, поднимавшая вверх, в рот, мешалась с кровью Луция на его губах.
А я не думал, что человек на такое способен — выгрызть из другого кусок, порвать артерию. Перед смертью мальчишка тоже шептал свою молитву, а Луций умер молча, очень удивленный таким поворотом.