Так вот, я разбудил его, спросонья он то и дело зажмуривался.
— Подай мне письменные принадлежности, — сказал я. Просьба для меня, как ты понимаешь, очень необычная.
— У меня для тебя очень важное задание. За него я щедро награжу тебя.
Как ты понимаешь, в лучшем случае он мог рассчитывать на сухофрукты за обедом, но нам обоим нравилась атмосфера торжественности и официальности.
Мы шептались совсем тихонько, чтобы не разбудить Миртию или еще кого-нибудь из немногочисленных слуг, потом аккуратно вышли в нашу крохотную, тесную столовую.
Эрот ушел воровать письменные принадлежности, а я остался стоять, вдыхая затхлый запах подступающей бедности. Все было, помню, совсем черным, и стены, казалось, сжимались и разжимались, будто дом дышал, тяжело и старчески.
Затем я увидел далекий желтый огонек — Эрот нес лампу. Под ее колеблющимся светом я написал вот что:
"Гаю Антонию Гибриде, от племянника его, Марка Антония, только в руки и срочно.
Будь здоров, дядя!
Наше положение ныне ужасающее. Я вполне понимаю, что у тебя достаточно своих дел и проблем, однако сегодняшний вечер прошел так: мать порезала себе руку стилусом и ушла, сказавшись больной, я боюсь, как бы не случилось страшного. Ты необходим нам сейчас, пожалуйста, прибудь как можно скорее. Дело не терпит отлагательств, а если бы терпело, я написал бы тебе при свете солнца."
Эрот внимательно следил за тем, что я пишу. Он был очень рассудительный мальчик (и вырос очень рассудительным мужчиной), кроме того, весьма одаренный. Миртия учила его читать, считать и писать, а языки вообще давались Эроту лучше всего, даром, что он раб. В общем, Эрот указал мне на несколько ошибок, которые я, впрочем, не стал исправлять.
— Да дядька сам ничего не знает, — сказал я. Эрот кивнул:
— Как скажешь, господин.
Мы засмеялись, потом я всучил ему письмо.
— Дорогой друг, — сказал я. — Доставь его немедленно, невзирая на опасности. Дядя живет тут недалеко.
Эрот серьезно кивнул. Его смешное личико, оттопыренные уши и неестественно тонкая шея придавали ему комедийный вид, в то же время держался он всегда торжественно. Возраст заставил его очень сильно похорошеть, но и ныне именно серьезность возносит его надо многими другими. Иногда мне кажется, что его повадки куда более благородные, нежели мои.
Так вот, Эрот взял письмо и ушел с ним, а я снова остался в темноте.
Честно говоря, я не думал, что дядька отреагирует так быстро и ждал его на следующее утро. Но в этом был весь он — примчаться среди ночи, не подумав о приличиях. Уже через полчаса матери доложили о его прибытии. Она вовсе не выглядела сонной и вышла в дневной одежде.