Руже? Зеленый драгоценный камешек? Здесь залежи? Если все было так, то слухи о разорении рода Вольсхих не более чем лживый вброс. Но кому он был выгоден? Разве таким образом Вольсхие не теряли уважение и связи при императорском дворе? Не, ректор, наверное, в другом, переносном значении использовал слово.
— Руже прячутся в глуши, Рейсланд. Это обычное дело. Не важно из какой семьи ты родом. Гениальность даруется природой.
— Когда она проснется? — нетерпеливо наматывал круги по помещению Вольсхий.
Я превосходно слышала шорох его шагов и прекрасно помнила о привычке в минуты напряжения. Точно также он ждал возвращения Мариона Разэла из столицы, когда тот забыл предупредить об отъезде. Шикнул легкий хлопок неизвестного происхождения. По контексту неспешной беседы мне удалось уловить, что речь, вероятнее всего, шла обо мне и именно меня назвали драгоценной руже.
— В течение нескольких дней, — неспеша и спокойно отвечал незнакомый мужчина. Мне показалось, именно он должен быть целителем, поднявшим на ноги Риску и заботившимся о Касе с Эржем. — Рейсланд, ты так и не научился усидчивости, — с усмешкой. — Я надеялся, хотя бы ранение уменьшит твою импульсивность.
— Не нужно. Меня. Поучать. Мне больше не пятнадцать лет. Карэм. — Вольсхий рычал.
Мужчина, названный Карэмом, непринужденно рассмеялся. Вот это смелость! Я не знала ни одного человека, кто бы смел разговаривать с Вольсхим в таком тоне, будто разговаривал не то что с равным, а с менее значимым. Монрес Карэм знал Вольсхого с пятнадцати лет. а то и еще раньше? И такой тон разговора… Неужели это значило, что если войдешь в ближний круг общения нового ректора, то тебе будут позволены многие поблажки?
— Ты для чего девчонку голодом уморил? Чтобы показать, насколько ничтожна ее жизнь? Что одно твое желание, и она отправится в утиль?
Теперь я была уверена абсолютно: под руже подразумевалась именно я. Или Вольсхий еще кого-то голодом морил кроме меня? Последнее, что я помнила, это спуск по лестнице после вылета из ректорского кабинета. Тот неприятный разговор дался мне тяжело, ведь он как нельзя ярче напоминал, что у меня уже был однажды опекун. С годами опека должна была аннулироваться, но я не могла ручаться за это — уж Табол ни за что не упустил бы возможности привязать меня к себе до конца дней моих или его.
— Нет. Я не знал, что она загнется. Правда не знал.
Наконец я услышала в этом низком голосе хоть каплю раскаяния. С удовольствием бы уснула и дала возможность тирану поволноваться, но на столике у больничной койки стояли стакан чая и тарелка, накрытая другой чуть меньше, скрывавшие внутри мясной бульон. Без мяса, изверги!