Вечер был по понятным причинам весёлым, даже шумным, с множеством тостов за здравие хозяина, с танцами и даже плясками, но непродолжительным, ибо все гости понимали, что имениннику необходим отдых. Когда они, попрощавшись, ушли, то оказалось, что в опустевшей гостиной, кроме Анатолия Петровича и Марии, никого больше нет. Вечерело, дневной майский свет, мощно и ярко струящийся с высокого синего-синего неба в подсвеченных снизу кудрявых, лёгких облаках, пусть медленно, но угасал... Темнело и в зале, но они почему-то не включали висящую на плоском проводе лампочку в абажуре, обтянутом тонким синим шёлком. Однако вместе, не сговариваясь, подошли к окну, украшенному воздушной, чисто-белой тюлью с объёмно выдавленной на ней цветочками, такой прозрачной, что через неё было хорошо видно всё, что происходило на улице в сгущающихся синих сумерках...
Невольно они встали так близко друг к другу, что могли отчётливо слышать, как то ли от волнения, то ли от смущения учащённо бились их полные надежд на счастливое будущее молодые, жаркие сердца. Молчал он, молчала и она, хотя их души, пусть ещё не до конца раскрыв всю красоту и подлость человеческой жизни, кричали в крик от ещё не ясного, но светлого предчувствия чего-то хорошего, очень важного для них... С пластинки, поставленной в небольшой старый проигрыватель, Валерий Ободзинский своим проникновенным, чудесным, настоящим золотым голосом советской эстрады проникновенно пел одну из самых своих знаменитых песен “Эти глаза напротив...”
Когда она закончилась и в зале снова воцарилась тишина, в почти полной темноте, растроганный чудесным пением, единственное на что он решился, это, не поворачиваясь к ней лицом, осторожно, чуть вспотевшими от волнения пальцами левой руки взять её правую руку за горячие, тонкие пальцы. Она не освободила их. Будто ждала, что же будет дальше. Но на большее у тридцатиоднолетнего мужчины не хватило уверенности в правоте чувств, нахлынувших, как морская гривастая светло-зелёная волна. От близости с красивой молодой женщиной его романтическая душа, может быть, впервые в жизни сложила на короткое время крылья высокого полёта, но чувств не хватило...
И они снова погрузились в довольно тягостное, какое-то странное молчание. Но при этом оно было непростым: она, понимая, что приглянулась своему непосредст венному начальнику, правда, бывшему женатым, но теперь холостому, свободному, как ветер в чистом поле. Она и сама с первой же минуты, как увидела его, почувствовала себя рядом с ним, словно за железобетонной каменной стеной, — настолько он был целеустремлен, решителен, готов действовать и действовать в свершение конкретных добрых дел, а не вешать, как говорится, лапшу на уши своим подчинённым, как многие иные начальники. Мария невольно ещё раз, но глубже, чем прежде, почувствовала к нему своим проницательным, осторожным девичьим сердцем явную симпатию. Особенно её душу одновременно успокаивало и покоряло то, что он не подавал даже малейшего намёка на близость. Лишь иной раз она ловила на себе его скорей задумчивый, чем влюблённый взгляд. И ей оставалось только гадать, словно на кофейной гуще, что день грядущий ей готовит. Но в том, что этот мужчина не обидит её, она почему-то была безоглядно уверена. А он, глубоко вздохнув, подумал: “А не тороплюсь ли я снова, ведь уже не раз, не два и даже не три судьба жестоко наказывала меня за излишнюю увлечённость женской натурой, пусть и с благородной целью вначале, но, увы, всё равно грустной в конце...”