Это ведь не их общий шатер с Сигвалем? Он вполне может не дожидаться свадьбы… но нет. Здесь все, совершенно точно, приготовлено для нее одной.
Можно поспать, но расслабиться непросто.
Она так и ложится на постель, не раздеваясь, на одеяло сверху, только сняв сапоги. Очень долго лежит, пока не становится совсем темного, вертится с боку на бок, но не может заснуть.
В лагере постепенно стихают шум и голоса. Даже слышно, как ночная птица кричит у реки. Далекие разговоры…
Но что-то не дает покоя.
В конце концов, Оливия встает. Выглядывает… Подышать? Она сама не понимает зачем.
Там, где сидел Юн, сейчас сидит Сигваль. Просто так сидит там на земле, один. Просто сидит. Почему? А как же… Когда Оливия выглядывает, он поворачивается к ней. Она делает шаг, и он быстро поднимается на ноги. К ней.
Хочет что-то сказать? Если ему есть что сказать, то, наверно, лучше… сейчас…
Она не понимает. Тоска болью отдается в груди.
Сейчас…
Подходит сама.
Останавливается в двух шагах, и он делает шаг навстречу.
— Ты чего не спишь? — тихо спрашивает он. — Все нормально?
— Да, — говорит она. — А ты?
Он пожимает плечами. Пытается улыбнуться, но у него не выходит. Все улыбки напоказ закончились.
Тогда он просто делает еще один маленький шаг к ней… полшага.
— Хочу поговорить, но не могу придумать, что сказать тебе, — говорит, глядя ей в глаза.
Честно.
Оливия тоже не знает.
Оправдываться он не станет. «Мне жаль», «я не хотел» — это все не то. Это легко сказать, но в этом нет никакого смысла. Как нет смысла в «я сделал то, что считал правильным», и «она сама виновата». Последнее — совсем цинично. Он не станет.
Что остается еще?
Она тоже не знает.
Это слишком…
— Сегодня утром я была почти рада уехать с тобой, — говорит она. — Когда ты зашел за мной… Я была рада.
Хоть с чего-то начать. Молчание — хуже всего.
— А теперь совсем не рада, — он смотрит ей в глаза, и это не вопрос, понятно и так.
Боже мой! Только сегодня утром! Кажется, вечность прошла.
Как объяснить?
— Да. И дело даже не в том… Не знаю, как правильно сказать… Я не ненавижу тебя. Я все понимаю, прекрасно знаю свою сестру и своего отца, я понимаю… но… глядя на тебя, я вижу, как ты… как Каролине кричит в твоих руках… И мне очень больно от этого.
Оливия замолкает, поджимает губы.
И сейчас очень больно тоже.
Можно понять, но невозможно забыть.
— Да… — шепотом говорит он.
Никаких «прости меня» тут не будет.
Даже если в его глазах почти отчаянье. Сейчас, перед ней, он не закрывается наглухо, словно хочет сказать куда больше, чем говорит вслух. Она видит его… видит правду. Ему тоже совсем нехорошо.