Я приобрела шпингалет. Обычный такой, советский, железный. Такой был на двери ванной в квартире моего детства. Но тот ходил туго и со скрипом, по бокам на него налезли мазки застывшей белой эмали, которой покрывали дверь при очередном ремонте. Этот новехонький.
Отбросила одеяло, почти решившись. Посмотрела на теряющийся в темноте потолок, с едва различимой на ней люстрой. Послушала дыхание Германа. Спит? Нет, я все же дура. Поэтому я, подавив стон, снова закрылась одеялом. Спи, дура. Выключай свой дурацкий мозг.
Накинул пальто, бросив затею отыскать перчатки. Это вторая уже потерянная пара, подозреваю, что Сатана лишь делает вид, что смирился с Германовской ролью самца и втихую пакостит.
Поэтому задвижку я прибила, дождавшись, когда Соня проснется и отобедает. Я стучала молотком, а дочка восторженно вскрикивала на каждый удар — не иначе, как барабанщица растёт. Шляпки гвоздей чуть скривились, смяли дерево, стянули его трещинками. Дверь было жалко. Зато теперь она закрывалась. Буду мыться спокойно, а не о кубиках мечтать.
Я в это время успокаивала орущую Соньку и одновременно пыталась отскоблить от сковороды намертво вгоревшее в неё мясо. Я умудрилась уснуть с ребёнком на руках. Ладно хоть до пожара не довела. Сковорода была горячей, мяса, с которым я возилась полдня было безумно жалко. И себя жалко тоже. Я чувствовала либо сорвусь и буду крушить все вокруг в приступе праведного, но ничем не обоснованного гнева, либо банально и позорно расплачусь. Ближе была ко второму. Рука с вилкой, которой я отшкребала мясо, пытаясь понять, можно ли его спасти соскользнула, я обожглась и вскрикнула. На глазах выступили слёзы. Не от боли, перетерпеть можно. От обиды за свою никчемность.
— Я заплачу.
– Дай, – сказал Герман. Отобрал у меня сковороду, сунул под струю холодной воды. Скородка сердито зашипела, я поморщилась. – Пиццу закажем. Я почти два месяца на ней жил. Жив, как видишь. Больно?
Между нами было не более трёх метров, когда его окликнула девушка. Блондинка. Волосы её так блестели, что поверить в их естественный блеск было трудно. На ней простенькие джинсы, кроссовки — все безумно дорогое и стильное. Сверху длинная норковая безрукавка. Мадам ездит на машине, мадам не холодно. Герман шагнул к девушке и чмокнул её в щеку. Я заскрипела зубами.
Я послушно закрыла глаза. И даже сопела старательно минут пять, как Сонька. А потом не думая оттолкнула теплое одеяло в сторону. Стянула футболку. И трусы тоже, сразу. Чтобы даже мыслей отступить не было, ибо поздно, да и некуда уже. Ступила на прохладный пол голыми ступнями. Воздух тоже холодил кожу, но отрезвить это уже не сможет.