Я бы никогда не подумал, что под скромным свитером такое белье. Невинного белого цвета, почти невесомое кружево, через которое чуть виднелись ареолы сосков. Я развернул Лиду к себе, прижал к стене, вдавливаясь в неё своим телом, лихорадочно расстегивая её и свои брюки. Неважно уже, какое бельё, да хоть панталоны, когда так изнутри печет. Стиснул её ягодицы, возможно, до боли, но с её губ сорвался лишь еле слышный вздох. Поднял её наверх, уткнулся лицом в шею. Господи, как она пахнет… крышу сносит.
Кот, с чувством выполненной миссии, продефилировал мимо. Я склонился над Лидой. Она буквально горела, даже температуру мерить не нужно. Легонько шлепнул по щеке — реакции ноль. Вызвал скорую, подхватил Лиду на руки и отнес на постель. Из кроватки на меня смотрел ребёнок. Почему-то голожопый, он лежал на животе и смотрел на меня в упор, опираясь на локти. Голова его чуть покачивалась, как у игрушек, которые ставили на приборную панель. Словно она жутко тяжёлая и держать её — невыносимый труд. При виде меня малышка что-то проворчала. Но мой мозг сейчас не ею занят — младенцы не по моей части. В дом, грохоча ботинками, ввалились медицинские работники. Занимались больной, переругивались.
Покакав, Соня стала сговорчивее. Попила ещё молока, несмотря на то, что оно остыло, и уснула. Я вытер пот со лба. Посмотрел на часы — мы вместе всего час. Никогда ещё время не тянулось так долго. Теперь ребёнка нужно пристраивать. Я обзванивал агентства пятнадцать минут. В большинстве из них не брали трубку. В трёх сказали приходить в понедельник. Ещё в одном — перезвонить утром.
Я ушёл на кухню — требовалось собрать все резервы. Настроиться морально. Везёт Лиде, едет там себе на скорой, или приехала уже, лежит под капельницей, спит. А у меня тут какашки. Соня снова начала возмущаться — какашки ей не нравились. Я вздохнул. Нашёл резиновые перчатки в одном из шкафчиков. Перчатки что надо — почти по локоть. Намотал себе на лицо то самое полотенце, на котором сушилась бутылка, оставив открытыми только глаза. В комнате большая пачка влажных салфеток. Я взял с собой и мусорный пакет, сразу все в него сложить и уничтожить. Повернулся к Соне.
Я устало плюхнулся на диван возле Соньки. Та засунула свой кулак в рот. Хорошо ей: что ни происходит — все равно, лишь бы покормили и подгузник поменяли. А мне мучайся. Я посмотрел ещё раз на деда. Он покачал головой.
Ребёнок плакал. Я протянул ему бутылку, но тот отказался ее брать — просто бессмысленно размахивал руками. Памперса и какой-либо нижней одежды на нем не было, и по простыне в разноцветных сердечках расплылось мокрое пятно. Блядь. Соня описалась. Я понял, что трогать мне её придётся. Вряд ли ребёнок успокоится, лёжа на мокром. Мне бы это точно не понравилось. Значит, нужно его взять. Из тех же комедий я помнил, что дети не держат голову. Поэтому приближался к младенцу, словно к мине замедленного действия. Мне казалось — если я возьму её на руки неловко, то голова у неё просто отвалится. Что я тогда Лиде скажу?