Так что все, что происходило дальше с ней в жизни, все подгоняла к возможному от небес наказанию, возмездию, и опасалась уж слишком мирозданием вертеть, боясь выпросить ненужного, нехорошего.
Растет пацан хорошим человеком. Хоть и трудно ему приходится. Но разве ж можно учить его, в такие вот годы, чтоб слабых не замечал, пер напролом. Еще неизвестно, чем Гришкина злоба к нему же вернется, вон мать у него больная насквозь, а отец не просыхает, себя временами не помнит, с похмелья-то.
Пожалеть — пожалею всегда, решала Марина, замачивая в летней маленькой кухне белье в цинковом корыте, и, если надо, к родителям Гришки сама схожу. Да и Гришке ухи пообрываю, пока меня не перерос. Но тыкать сыну, чтоб сам свиньей становился, не буду. Авось перемелется и так.
Остров был виноват в том, что Андрейка все же получил от Гришки на полную катушку. Или наоборот, думал он после, сидя за старым заброшенным домом, на который сверху осторожно поглядывали ранние звезды. Давно пора идти домой, но как явишься, если рожу всю перекосило и вместо глаза узкая щелочка. Хорошо, хоть нашлась бочка с водой, кровь смыл. Наоборот, спохватился Андрейка, ерзая на жесткой доске, положенной на два камня, и осторожно трогая пальцем разбитую губу, я же думал, насчет наоборот. Может, он меня спас, остров, которого на самом деле нет.
Остров был его тайной. Не потому что совсем уж таинственный, просто здорово было иметь тайну, свою собственную, ни от кого не полученную.
Мелкая бухта Рыбацкого лежала зеркалом, в отлив зеркало разбивалось на несколько огромных зеркал, подернутых рябью, и они сверкали то яростно, то совсем нежно, если раннее утро или самое начало вечера. Глубина начиналась так далеко, что рыбацкие ялы уходили сыпать-выбирать сети не от поселка, а чуть ли не за километр от него, влево. Там край бухты заворачивался плавным дымчатым холмом, на нем, как на размытой картинке виднелись далекие коробочки коровника, а поверху — мачты радиовышек. Этот край всегда был в дымке и всегда без ярких красок. Особенно по сравнению с блеском водяной глади на мелководье у длинного пляжа. Правая сторона — совсем другая. В воду спускался каменный мыс, тяжелый и грубый, от него в сторону поселка торчали из трав отдельные глыбищи, будто какой великан пнул железной ногой по мысу и раскатились от него обломки. Летом солнце вылезало из-за скал, они становились черными, чернущими — держали на себе ночь, не отпускали. А потом начинали пылать яростным, почти белым цветом. Солнце поднималось совсем высоко, скалы играли тенями, пряча их в разных местах, удлиняя и укорачивая. И к закату загорались красивым желтым оттенком, совсем не каменным, а вроде как один сплошной кусок золота.