Матвей делал вид, что не помнит ничего о том событии с Алексеем и не замечает моих обид – я продолжала быть с ним отстраненно холодной, а он, как прежде, был внимательным, нежным, заботливым.
– Что?! – он услышал, но переспросил.
– Я найду вас, – были последние его слова.
Из паровоза показалась голова. В темноте разглядеть лицо было невозможно. Но голос показался знакомым:
Уже вернулись домой соседи: я слышала разговоры, звон посуды, шаги. А Матвея все не было…
Чтобы не пугать Гертруду и тетю Тамару, я решила повременить сообщать им свою секретную новость.
– Матвей, – не выдержала я. – Куда мы поедем?
Но в его голосе уверенности не было, и я тихо заплакала. Прошептала ему:
– Что, я права?
Кто там, интересно, мальчик или девочка?..
Вася пояснил нам, что ему пришлось отказаться от напарника, когда Матвей попросил, никому не сообщая, взять на поезд его семью. Напарнику было сказано, что Вася неожиданно получил ученика – обучать профессии машиниста. Его постоянный помощник вдруг обрадовался: у него как раз тёща расхворалась, а жена была на сносях – вот-вот родить должна. Оставлять семейство почти на полмесяца, а то и больше, без мужика в доме ему бы не хотелось…
– Саша, оставь нам Еленочку, – неожиданно попросила тётя. – Решите свои проблемы сначала. Нечего травмировать ребенка…
Я молчала, ждала в ужасе, что будет дальше.
Сердце мое всё же стало оттаивать и успокаиваться. Матвей получал свою долю моего внимания и был счастлив. Он безумно любил дочку, и я не могла ненавидеть его уже даже за одно это.
– Потерпи немножко, – голос его вдруг стал хриплым. – У папы сегодня дела. Ты побудешь здесь. И мама будет с тобой. Я потом я вас заберу, мои девочки.
Однажды вечером на улице я столкнулась с Тикуньей. Я не узнала ее, если бы она сама не подошла ко мне. Из вечно грязной и растрепанной тётки она превратилась в современную пролетарку: юбка едва закрывала костлявые коленки, черная кожаная куртка объясняла ее общественную значимость, короткие подстриженные волосы небрежно торчали из-под повязанной на голове косынке…
Город не освещался уже много лет. Поэтому шанс не быть замеченными был большим. Мы еще в комнате договорились: ни слова на улице, ни звука. Но все равно – сильно рисковали: нас мог заметить ночной патруль.
Тут меня прорвало:
Поэтому спрячу-ка я дневник получше. А дальше – видно будет…
Он помолчал, а потом стал говорить, и стало понятно: выговаривается он мне о давно наболевшем: