Если на то пошло, нет ничего зазорного в том, чтобы обрубить гребешок молодому петушку, который кукарекает слишком нахально.
— Не намекаешь ли ты на юного Эрнсклифа? — несколько взволнованно спросил отшельник.
— Нет, я намекаю не на него. Пока еще не на него. Но его черед может прийти, если он не уймется, и не уберется восвояси в свою нору, и не перестанет тут резвиться, уничтожать последних оленей в наших краях, да разыгрывать из себя судью, да писать письма влиятельным людям в Эдинбург о беспорядках в стране. Не мешает ему быть поосторожнее.
— Тогда это Хобби из Хейфута, — сказал Элши. — Что он тебе сделал?
— Что сделал? Ничего. Просто болтал, будто бы я не стал играть в мяч на масленице, потому что испугался его. А на самом деле я боялся лесничего, у которого был приказ меня арестовать. Испугался! Да я выйду против Хобби и всего его клана. Но сейчас дело не в этом, просто я хочу его проучить, чтобы он не распускал свой язык и не клеветал на тех, кто лучше его. Ручаюсь, что к завтрашнему утру крылышки у него будут подрезаны. Прощай, Элши, там, в лесу, меня ждут несколько удалых молодцов. Я заеду на обратном пути и расскажу тебе веселенькую историю в благодарность за то, что ты меня вылечил.
Прежде чем карлик успел ответить, Уэстбернфлет пришпорил коня. Животное, испугавшись одного из лежавших вокруг камней, прянуло в сторону от тропинки. Всадник безжалостно вонзил в него шпоры.
Конь пришел в неистовство: он то вставал на дыбы, то лягался, то вдруг в диком скачке взмывал вверх, как олень, и опускался сразу на все четыре копыта.
Но все было напрасно. Неумолимый всадник сидел на лошади, будто сросся с нею, и после жестокой борьбы смирившееся животное двинулось вперед с такой скоростью, что оба вскоре скрылись из глаз отшельника.
— У этого негодяя, — воскликнул карлик, — у этого беззастенчивого, беспощадного, закоснелого мерзавца, у этого подлеца, у которого на уме одни лишь преступления, достаточно сил и здоровья, чтобы заставить животное, более благородное, чем он сам, везти его туда, где он собирается свершить свое черное дело. А я, даже поддайся я слабости и пожелай предупредить несчастную жертву об опасности, все равно не в силах осуществить свое доброе намерение из-за немощи, приковавшей меня к месту. Но стоит ли жалеть об этом? Что общего между моим уродливым телом, безобразными чертами и каркающим голосом и людьми, наделенными самою природой более приятной внешностью, чем моя? Они с трудом скрывают свой ужас и отвращение, даже когда принимают от меня благодеяния. Так зачем же мне переживать за тех, кто относится ко мне как к последнему выродку и отщепенцу? Нет! После всей той неблагодарности и зла, которые я видел на своем веку, после того, как меня бросили в тюрьму, полосовали бичом, заковали в цени, я должен подавить в себе это непокорное чувство сострадания! Я не хочу больше быть дураком, как прежде, и забывать свои собственные принципы, как только начинают взывать к моим лучшим чувствам. Мне никто не выказывает сострадания, почему же я должен сочувствовать другим?