— Я… даже не знаю, никогда об этом не думала.
Мне это не нравилось. Совсем не нравилось.
— С родителями у меня… не самые легкие отношения, — с горькой усмешкой признался он. — Как только у меня обнаружились способности к магии, которые я, будучи мелюзгой, контролировать никак не мог… Родители — ярые фанатики, они тут же сдали меня церкви. Вместо обычной школы я учился в церковной. Не лучшие, признаюсь, годы моей жизни.
— Мы этим занимаемся, — ответила я дежурной фразой.
Я не смогла не задать вопрос, который вертелся у меня на языке:
Адвокатесса с усилием кивнула.
— Почему ты ушел из Выжигателей?
Он говорил сухо, равнодушно роняя слова, но я видела боль, которая скрывалась за маской безразличия.
— Как оказалось? — Я приподняла бровь.
Она прервала себя на полуслове. Вызвала секретаршу, приказала (не попросила, просьбы таким тоном не высказывают) стакан воды, мне же ни чая, ни кофе не предложила. Иного я и не ожидала.
Привычная усмешка, заледеневший взгляд — я коснулась чего-то очень личного. Я ненавидела, когда вторгаются в мою жизнь — ту, что была тщательно скрыта от глаз посторонних, поэтому тут же отступила.
— Миссис Гринч, а какой была в детстве Шейла?
Кассандра Гринч сидела в кабинете напротив меня, закинув ногу на ногу. Несмотря на притаившиеся в уголках глаз и у рта морщины, для женщины, вплотную приблизившейся к отметке в шестьдесят лет, миссис Гринч выглядела просто роскошно. Шейле Макинтайр стоило бы поучиться у своей матери, как стареть достойно. Дорогие туфли на высоком каблуке, строгий деловой костюм, обтягивающий стройную фигуру, чуть прищуренные глаза, словно выискивающие в тебе малейшие изъяны, прическа — идеально гладкая, ни одного выбившегося волоска.
— Когда Эмили лишилась возможности ходить, она окончательно замкнулась в себе. Отстранилась от семьи, порвала все связи. Даже тех немногих друзей — в основном, по институту, — кого я не против была видеть в своем доме, и кто подходил под определение «нормальных», она от себя отрезала — жалостью к себе и вечным плаканьем в жилетку. И нас постоянно доводила. Это было невыносимо — при ней нельзя было говорить о хороших новостях, иначе начиналась самая настоящая истерика, всегда заканчивающаяся теми же словами, но в разной вариации — что отныне она инвалид, а мы, пока она страдает, наслаждаемся жизнью. Упражнения, которые прописывал ей доктор для того, чтобы встать на ноги, не помогали. Но знаете, что я вам скажу? Для этого нужно было каждый день пересиливать себя. Каждый день проходить через дикую боль, через нежелание вставать и заниматься. Эмили была на это неспособна. Все, что она могла — это беспрестанно жалеть саму себя и ненавидеть весь окружающий мир. В этих двух вещах она стала истинным мастером.