ДОРОЖНЫЙ ЛЕКСИКОН (издательская редактура) (Рытхэу) - страница 8

КИТ ръэу

Еще задолго до зимней утренней зари я обходил яранги нашего селения и приглашал гостей. Приглашения удостаивались прежде всего старики, убеленные сединой морские охотники. Каждый раз я повторял хорошо заученную формулу: «Дядя Кмоль приглашает на встречу с могущественным морским владыкой — умкой». Всем хорошо было известно, что это значило. Приглашались не только старики, но и другие видные уэленские жители. Например, наш первый чукотский учитель Татро. При мерцающем свете полярного сияния и блеске звезд в нашу ярангу тянулись люди. Почему именно в этакую рань, мне было непонятно. Но так уж повелось, таков был древний обычай. А тем временем над всеми тремя жирниками в меховом пологе варилось мелко нарезанное мясо умки — белого медведя. Мясной аромат щекотал ноздри и обещал наслаждение вкусной едой. А чуть в стороне, наполовину завернутые в медвежью шкуру, темнели кровавые куски сырого мяса, и красные пятна покрывали часть белого медвежьего волоса. Старики степенно вползали в полог, снимали верхние кухлянки и рассаживались вокруг кэмэны — длинного деревянного блюда, на которое тетя выкладывала сварившееся мясо. Пахучий пар поднимался вверх и клубился под низким меховым потолком. Старики брали мясо руками и медленно жевали, порой закрывая глаза от переживаемого удовольствия. Трапеза проходила в полном молчании, нарушаемого лишь громким чавканьем и тихим стоном наслаждения. Эти звуковые сопровождения во время еды считались обязательными и значили для хозяев высшую степень одобрения и благодарности. Когда гости утолили голод и насытились свежим медвежьим мясом, наступило время чаепития и рассказа удачливого охотника. Дядя Кмоль занимал в пологе самое почетное место, у задней стены, под большим портретом маршала Климента Ворошилова. За портретом прятались домашние охранители, изображения каких-то неведомых животных и птиц то ли из дерева, то ли из кости. Именно там таился и Тот, кто способствовал сегодняшней удачной охоте. Дядя Кмоль выследил зверя, когда тот охотился на нерпу. Дело в том, что в это время года, в пору самых сильных морозов, разводья во льдах становились большой редкостью, и если они и возникали, то быстро затягивались новым молодым льдом. Нерпам приходилось подолгу находиться в воде, не имея возможности вынырнуть и глотнуть свежего воздуха. Для дыхания нерпы «продували» отверстия во льду. Несколько животных собирались вместе и совместным теплым дыханием проделывали во льду лунку. Чтобы она всегда была в рабочем состоянии и не замерзала, сверху ее припорашивали мягким снегом. Снежный холмик не только защищал отверстие от замерзания, но и в какой-то степени маскировал его. Для того чтобы загарпунить на несколько секунд всплывающую нерпы, надо было обладать величайшей ловкостью и приблизиться к лунке так, чтобы животное ничего не заподозрило. Кроме человека на нерпу в лунке охотился и белый медведь, который чаще всего оказывался ловчее человека. Я внимательно слушал рассказ дяди Кмоля. Молча внимали ему и собравшиеся старики. — Когда я увидел умку, — продолжал рассказ дядя Кмоль, — я сразу понял, что он учуял нерпичью лунку. Я стал обходить зверя, чтобы встать так, чтобы ветер дул на меня. Но умка, похоже, был очень занят. И видно это было по нему. Наверное, несколько дней не ел. Он полз к лунке, распластавшись по льду и рыл носом снег. На расстоянии одного прыжка до лунки медведь остановился и замер. Он чуял и слышал движение нерп под толстым льдом. К его удаче, пошел легкий снежок. Вы знаете, что у медведя есть только одна попытка. Если он потерпит неудачу, ему придется покинуть это место и искать другую лунку — нерпы уже не вернутся к старой. Это было даже быстрее мгновения. Нерпа, истекающая кровью, оказалась в лапах умки. Медведь даже не стал отходить далеко от воды. Он тут же принялся терзать и рвать зубами добычу. А тут я подоспел. Мне хватило двух патронов, чтобы уложить умку. Рассказ дяди Кмоля все слушали с большим вниманием, хотя для них этот способ охоты на умку не был новостью. Многие присутствующие на торжественной трапезе сами не раз добывали белого медведя именно таким образом. Самое трудное — это преследовать убегающего зверя. Однажды дядя встретился с хозяином ледовых просторов буквально лицом к лицу. Умка не проявлял агрессивных намерений и явно уклонялся от сближения с охотником. Дело осложнялось тем, что у дяди в винтовке оставался лишь один патрон. И дядя Кмоль погнал медведя прямо в селение, отрезая собой его отступление в открытый океан. Умка вышел на уэленскую косу за ветровой электростанцией. Тут зверя учуяли собаки и с лаем погнались за ним по лагуне. За собаками помчались охотники, заряжая на ходу оружие. Впереди всех мчался местный пекарь дядя Коля в перепачканном мукой и тестом фартуке. Он и уложил умку посередине лагуны и по праву получил в собственность великолепную шкуру. Хорошо выделанная, с большими блестящими ногтями и черным носом, она легла в его комнате у супружеской кровати. Ранним утром следующего дня, еще до рассвета, дядя Кмоль разбудил меня и послал, как это водилось, «посмотреть погоду». Вернувшись с мороза в теплый полог, я устроился у срединного, самого большого жирника, однако задремать мне больше не удалось. Дядя Кмоль сказал, что я пойду с ним. Сначала я подумал, что отправлюсь за ним на морскую охоту. Оказалось, нет. После обычного скудного завтрака и чаепития дядя Кмоль осторожно снял со стены портрет маршала Ворошилова, открыв Сонм Богов. Вытащив оттуда нужного и подходящего для данного случая деревянного идола, дядя завернул его в кусок пыжика. Кроме идола в пыжике и небольшого кожаного мешочка со священным угощением, в руках дяди ничего не было. Мы спустились на морской лед и взяли направления на отдельно стоящую скалу Сенлун. На востоке только начала обозначаться красная полоска утренней зари. Она будет долго и медленно разгораться, занимая все большую часть горизонта. Лишь в полдень на короткое время покажется половина большого красного солнечного диска, на белый снег лягут длинные тени, и светило снова скроется за алой полосой, переместившейся на западную сторону горизонта. Отойдя на приличное расстояние от черных скал, дядя остановился и встал лицом к востоку. Поместил на небольшой торос деревянного идола. В сумерках трудно было различить его очертания — то ли человек, то ли какой-то зверь, вставший на задние лапы. Поставив меня рядом, дядя Кмоль запел. Он пел совсем негромко, как бы про себя: О, хозяин ледяных просторов, Сильнейший среди сильных, Быстрейший среди быстрых! Осчастливил ты своим посещением Мою ярангу! Благодарность тебе возглашаю И в знак отдаю тебе Священные дары! С этими словами дядя Кмоль вытряхнул из кожаного мешочка куски вяленого оленьего мяса, желтого сала. Потом достал из кисета папиросу, раскрошил табак и развеял в сторону восседавшего на торосе идола. — Смотри и запоминай, — сказал мне дядя. Дядя Кмоль мечтал сделать из меня настоящего морского охотника. Когда я подрос, он стал брать меня на охоту во льды, летом я занимал место у кормы вельбота, в ногах у дяди, который правил промысловым суденышком. Я откачивал воду с помощью ручной помпы, надувал пыхпыхи, укладывал ремни. Правда, гарпун и ружье мне доверили, когда я уже учился в седьмом классе. Несколько раз я сопровождал дядю Кмоля на охоту на умку — белого медведя. Но чаще мы возвращались домой в лучшем случае с нерпой. И только раз мне повезло. Мы увидели умку издали. Он шел с подветренной от нас стороны, медленно, вальяжно, и часто останавливался. Он явно искал нерпичью дыхательную лунку. Шкура у белого медведя чуть желтоватая, и надо иметь острое зрение, чтобы разглядеть его среди торосов, ропаков и обломков айсбергов. Мы преследовали медведя долго. Точнее, подкрадывались к нему. Расстояние между зверем и нами медленно, но все же сокращалось. Наконец мы оказались на расстоянии верного выстрела. — Теперь будем брать его, — тихо сказал дядя Кмоль и примостил свой карабин на край торчащего ропака. Выстрел прогремел неестественно громко. Я хорошо видел медведя. Мне показалось, что он удивленно оглянулся, а потом стал медленно оседать на лед. Дядя Кмоль вскочил и побежал вперед, досылая в ствол еще один патрон. Я трусил сзади, стараясь не отставать. Когда мы приблизились, медведь еще шевелился и пытался встать. Последним выстрелом прямо в голову дядя Кмоль окончательно добил умку. Пока тушу не прихватил мороз, надо было освежевать добычу, снять шкуру, распластать на снегу, а потом уже на него положить самые лакомые куски — всего медведя просто невозможно унести. Дядя Кмоль сделал и для меня небольшой сверток, который я потащил на ремне. Мы пришли почти на рассвете следующего дня. И хотя я чувствовал страшную усталость, она была приятная. Весь обряд «встречи желанного гостя» был совершен, а на следующий день мы с дядей Кмолем, достав из-за портрета маршала Ворошилова идола, отправились на морской лед. На этот раз я сам возносил хвалу хозяину ледяных просторов. Многие заклинания, увещевания, моления сохранились в моей памяти. И даже сейчас, когда у меня не ладится с какой-нибудь рукописью, я мысленно повторяю священные слова. Не могу утверждать, но, возможно, что они иногда мне помогают. МИЛИЦИЯ слова такого на чукотском языке нет и не было Большой любви к этому учреждению государственной власти за всю свою долгую жизнь я так и не приобрел. Хотя с милицией и с милиционерами я встретился еще в дале ком детстве, когда из окружного центра в Уэлен целым собачьим караваном въехала шумная компания — милицейская экспедиция, которая направлялась в илирнейскую тундру раскулачивать тамошних богатых оленеводов. У многих приезжих под малахаями были надеты суконные фуражки с красными звездочками, а на поясах на местах, где обычно висели охотничьи ножи, в маленьких кожаных мешочках таились специальные ружьеца, предназначенные для убиения людей. Эти вооруженные люди возбуждали у меня какое-то странное, почти болезненное любопытство своим странным предназначением: выискивать и уничтожать врагов среди своих. Мне более или менее была понятна роль пограничников, охраняющих границы нашего государства от проникновения чужеземцев, шпионов, диверсантов, всякой тайной нечисти, ищущей любого повода, чтобы навредить государству рабочих и крестьян и помешать строительству светлого будущего для угнетенного человечества — коммунизма. Эти враги даже внешне были неприятны, несимпатичны. Об их внешности мы судили по многочисленным кинокартинам, которые стали доходить даже до Уэлена. Но внутренний враг… Он мог быть даже твоим соседом. Я мысленно перебирал своих земляков, от ближайших соседей до дальних. Ближайшими были Туккайи, Сейвутегины… На врагов явно не тянули. В последней яранге, почти у поверженного ветрами электрического ветродвигателя, жил Лонлы. Он был просто патологическим лентяем и, несмотря на огромную физическую силу, испытывал отвращение ко всякому труду, требующему хоть каких-нибудь усилий. Из него вполне мог получиться враг советской власти, вредитель и даже американской шпион. Но почему-то он был вне всяких подозрений… Больше всего подозрительных было среди тангитан. И даже несколько обидно было, что среди потенциальных врагов моих земляков не оказывалось. Даже тех, кто в пьяном угаре ругал советскую власть и большевиков, не трогали. Милиция как-то обходила стороной наших доморощенных дебоширов и критиканов. Милицейской караван умчался в короткий светлый день на юго-запад и затерялся на долгое время среди долин далеких синих гор. Вернулись они уже по весне, когда в нартовых следах на снежном насте появилась талая вода. Они везли двоих арестованных стариков. Оба оленевода отличались высоким ростом, добротностью и нарядностью своей одежды. Их заперли в нетопленой бане. Был еще один арестант. Он лежал, туго привязанный лахтачьими ремнями к нарте. Молодой, крепкий, он, однако, отличался необыкновенной бледностью. Я подошел довольно близко к нему. Парень лежал с закрытыми глазами, и на его ресницах долго не таяли снежинки. Он вдруг разлепил веки и пристально посмотрел на меня. Он слабо улыбнулся и едва слышно попросил: — Положи мне в рот кусочек снега… Я огляделся: на улице никого не было. Быстро сковырнув носком торбаза кусок плотного слежавшегося снега, я осторожно подошел к связанному парню. Рот его пылал огнем. Ранним утром следующего дня я приблизился к нарте. Возле него стоял приезжий милиционер. Лицо парня было прикрыто меховым лоскутом, покрытым ночным снежком. — Он умер, — сказал милиционер. Он произнес это с таким спокойствием и безразличием, словно речь шла о каком-то ничтожном животном, насекомом. Где-то в глубинах моего сознания начинало вырисовываться понятие о жестокости власти, и особенно власти, направленной внутрь общества, охраняющей существующий строй и порядок. От нее несло всепроникающей стужей, как от ледяной стены. И у этой стены на первой линии стояла государственная сила — милиция. Вторая близкая встреча с милицией случилась у меня на пути в университет. Я оказался в бухте Святого Лаврентия, где обосновался мой двоюродной брат Теркие. Попал он туда в качестве арестованного. Побил в пьяном угаре работника полярной станции водовоза Мелленберга. В районной тюрьме он пробыл недолго и, освободившись, настолько пленил местное милицейское начальство своей грамотностью, сообразительностью и немалой физической силой, что его взяли охранником местного изолятора и дали отдельную комнату в общежитии, как человеку семейному: Теркие поспешил жениться на воспитательнице местного детского садика Вервуне, девушке из соседнего чукотского селения Аккани. Воспользовавшись родственными связями, я остановился у Теркие. Он всячески восхвалял свое могущественное положение и, понизив голос, сообщал, что может запросто арестовать и запереть в сумеречный дом даже председателя районного Совета, нашего земляка Отке. Как раз первым пароходом в то лето привезли для милиции новую форму. Когда Теркие облачился в новые суконные штаны, китель, блестящие сапоги, а на голову водрузил фуражку с лакированным козырьком и красной звездочкой на околыше, я даже почувствовал физическую боль от острой зависти. Я понял, что для моего счастья как раз не хватало этого: стать милиционером и облачиться в эту прекрасную форменную одежду. Я упросил Теркие померить форму. Она была великовата, но в ней я сразу же почувствовал себя другим человеком, способным на великие свершения и подвиги. Я уже воображал, как сойду с байдары на уэленский берег, и мама не узнает меня поначалу, и потом заплачет от радости, потому что слезы появлялись на ее красивых глазах по любому поводу. Было решено: остаюсь в бухте Святого Лаврентия, и буду служить в милиции, как мой двоюродный брат Теркие. Вместе мы пошли к начальнику. Начальник районной милиции, мужчина тучный и широколицый, похвалил мое намерение и напыщенно произнес, что национальные кадры решают все! Потом, почему-то понизив голос, добавил: — Так говорит великий Сталин. Я быстро заполнил анкету. Милицейский начальник внимательно изучил ее и разочарованно произнес: — Да ты, юноша, еще молод! Пятнадцать лет всего. Придется подождать годика три… А на вид не скажешь. Среди многих разочарований в моей долгой жизни это было одно из самых болезненных и каждый раз вспоминается с болью. От милицейской карьеры мне пришлось отказаться. И как оказалось, навсегда! Одна из встреч с передним краем государственной силы произошла уже в Ленинграде, на льду реки Невы. Была весна. Тропка, по которой мы переходили Неву, начиналась от Адмиралтейства и выходила к гранитному спуску напротив Академии наук. Уже подтаивал снег, а солнце так прямо пекло голову, снежный блеск слепил глаза. У подъема на гранитную набережную меня встретил милиционер и скомандовал: — Стой! Я испуганно повиновался, быстро соображая, в чем это я мог провиниться. Милиционер подошел, приложил правую руку в коричневой матерчатой перчатке к зимней форменной шапке со звездой и строго произнес: — Проход по льду строго запрещен! Штраф — двадцать пять рублей! Сумма по тем временам была огромная: поллитровая кружка пива в уличном ларьке стоила сорок копеек. — Но я не знал! Честное слово — не знал! — принялся я уверять милиционера. — Вчера я проходил… — Вчера еще было можно, а с сегодняшнего числа — запрещено! — Но где я мог узнать об этом? — растерянно пробормотал я. — На том берегу находится точно такой плакат! — Милиционер указал на обломок лыжной палки с картонкой, на которой было написано: «Проход по льду запрещен! Опасно!» И я впрямь не заметил этого плаката: ни здесь, ни на том берегу. — Что же делать? Я — студент… Откуда у студента такие деньги? — Тогда идите обратно! Но разжалобить милиционера не удалось. Он невозмутимо и строго повторил: — Нет денег — иди обратно! Пришлось подчиниться приказу. У Адмиралтейства, под каменным львом, я прочитал плакат- предупреждение и понял: у милиционеров своя логика!