- Камилла не одна, - сказал он.
- Ну, так зайдем еще раз после, - отвечал я. - Ей будет приятнее говорить с тобою более интимно, и это будет даже лучше в виду того, что ты имеешь ей сказать…
- Напротив, - отвечал он с улыбкой внезапной веселости и очень тихо, - я узнал голоса: это толстый Туриад и Фигон. Ты их не знаешь? Фигон - это нечто удивительное, вот увидишь. Это сноб высшего полета, раб тщеславия, который мог бы возбудить отвращение к титулам даже в самом г-не Журдене… Что касается Туриада - это сын богатого свечного фабриканта - свечи Турнада, ты только их и жжешь. Миллионер, само собой разумеется. И я подозреваю, что он имеет сильную наклонность положить часть их к ногам Камиллы… Ах, - продолжал он с еще большим лукавством, - ты утратишь прелести первого впечатления. У малютки есть сердце и больше деликатности, чем подобает при ее профессии, но пребывание на подмостках даром не проходит, и у нее не всегда такой тон, какой был сейчас с нами… Ну, смелее!…
И он постучал тростью в дверь. В этом коротком сухом стуке чувствовалась власть и снова некоторая нервность, противоречившая его словам. «Решительно он дорожит ею больше, чем хочет в том сознаться, даже себе самому», - снова подумал я в то время, как дверь отворилась. Две лампы и несколько зажженных свечей делали нестерпимо душным это узенькое помещение, в котором, кроме актрисы и ее костюмерши, находились те лица, о присутствии которых мне сообщил Жак. Я сразу узнал оба типа пошлых прожигателей жизни, так великолепно изображаемых Форэном. Один из них, в котором по комплекции я узнал Турнада, имел толстую красную рожу откормленного кучера с одним из тех грубых и неблагородных ртов, в которых как бы обязательно должна торчать толстая сигара, с глазами хитрыми и вместе с тем наглыми, пресыщенными, с сильно редеющими волосами, с короткими рыжими баками, все это при телосложении боксера. А какая рука! С большими толстыми пальцами, унизанными широкими кольцами с крупными каменьями. Какой-нибудь кулак-крестьянин, скупщик национальных имуществ, перерождается в людей подобного сорта, и они вносят в общество элегантных гуляк низкую душу сына ростовщика при темпераменте носильщика.
Другой, Фигон, худой и тщедушный, обладал бесконечно длинном носом над ртом, в котором каждый зуб был точно на пари позолочен. Его зеленые глаза, окруженные красными веками, мигали на лице, испорченном употреблением всяких секретных средств; это было одно из тех лиц, в которых так и видна испорченная лимфа, заражающая тело. С редкой растительностью, с узкими плечами и сгорбленной спиною, он представлял тот образчик истощения без следов породы, который мог бы оправдать ненависть рабочих к буржуазии, если бы они сами, - низкая чернь, вскормленные и погрязшие в тех же пороках, не стоили и того меньше! И оба они, жирный Турнад и тщедушный Фигон, во фраках, с большими золотыми запонками на пластроне рубашки, с букетом в петличке, со сдвинутой на затылок шляпой, имели тот общеглупый или пошлый вид, который гениальный карикатурист Doux Pays - этот Goya зловещего и глумящегося парижского шабаша, изобразил в своих типах «прожигателей жизни», корректность которых только усиливает впечатление их гнусности. Освещенные ярким светом маленькой уборной, эти оба посетителя стояли прислонившись к стене, сосали свои трости с чисто скотским видом полного одурения и глядели на маленькую актрису, сидевшую за своим туалетом в накинутом на плечи пеньюаре. Она гримировалась для следующего акта, в котором должна была появиться как бы переряженной именно в костюм того портрета, от которого она получила свое прозвище в пьесе, вся в голубом от своих атласных туфелек до бантика в волосах. На единственной chaise-longue и единственном кресле были разложены платье и манто. Было ясно, что эти господа навязывались ей; она их даже не посадила и собиралась выпроводить. Этот признак ее самостоятельности доставил мне большое удовольствие. ’Я с первого взгляда почувствовал к этим молодым людям сильнейшую антипатию (как же после этого не верить в предчувствия?), особенно же к наследнику свечей Турнада, довольно сухо поздоровавшемуся с Жаном. Фигон расточал модному автору неизбежные «дорогой учитель» и рассыпался в похвалах его пьесе, глупых до пошлости.