Во время этих утренних прогулок, когда на полях еще лежала роса, а в свежем воздухе стоял туман, он ездил по бесконечным извилистым дорогам; вдали паслись стада, навстречу попадались телеги… По вечерам, после тяжелого обеда, взятого из гостиницы для приезжающих, Морис шел бродить по тихим улицам, едва освещенным светом тусклых, редких фонарей. В этом уединении и в этой тишине, при постоянном размышлении, его чувства концентрировались на самом себе. Каким одиноким, каким оторванным от всего считал он себя! Из того небольшого количества людей, которое он »видел около себя, никто не говорил на его языке, у них не было ни одной общей с ним мысли.
Он поневоле углублялся в уединенье. «Я один… один, один…» И он испытывал при этом сознании необыкновенно приятное чувство. Но оно расстраивало бы его, если б он не мог себе ответить: «Да, я один здесь, но я не один в жизни… Там есть некто, кто думает обо мне». Всю цену этой уверенности, что, несмотря на даль расстояния, там помнят о нем, он понял только теперь, только в этой обстановке. Среди этой благородной, бедной природы Авейрона Жюли олицетворяла для него все человечество. Мысленно он не расставался с нею. Воспоминание об ее взглядах, ее жестах, какой-нибудь фразе волновало его так мучительно, что ему хотелось кричать… Он горячо, тысячу раз целовал депеши, которые она посылала ему с каждой почтой.
Он вернулся в Париж перерожденный уединением. Из телеграммы, посланной им в Viе-sиr-Сеrе, Жюли узнала, что он приедет рано утром; она найдет его в улице Сhambiges в какое бы время не приехала. Это была незабвенная минута свидания, когда они обнялись в полутемной комнате со спущенными жалюзи.
Она принесла с собой, в своей одежде, в волосах, на своих щеках целую струю свежего утреннего воздуха; Морис лежал полупроснувшись от тяжелого сна, после утомительной дороги; он приподнялся и обвил руками эту дорогую голову; бесконечные поцелуи заставили замереть все слова на губах.
Ее любящее сердце затрепетало от счастья, не столько потому, что она снова с любимым человеком, сколько от того, что она на этот раз встретила его именно таким, каким всегда мечтала встретить; это уже не был нервный ребенок, это не был требовательный любовник, а существо, также как и она, жаждущее единения их душ, мечтающее быть ей преданным, быть ее добрым гением, быть всем для нее.
Это была заря благодатной поры их жизни, без горя, без отвращения первых часов, без страха в будущем, так как глубокая любовь не боится завтрашнего дня. Судьба покровительствовала им: они могли беспрепятственно видеться, никто не преследовал их ревностью; обстоятельства, как нарочно, сложились так счастливо. Даже время года не разлучало их. Зимою они ежедневно виделись в Париже, в улице Сhambiges, за исключением нескольких недель, проведенных в Ницце, затем летом они жили вместе в деревне, на берегу моря, куда по очереди приезжали к ним Антуан Сюржер и Эскье. Жизнь сложилась самым спокойным для них образом. Им оставалось только наслаждаться ею и искать того дара, который многие тщетно ищут на земле: забвения дней, сладкой бессознательности жизни.