Среди этого скопища колдунов негр Тапипа, уже дряхлый старик, занимал особое место.
Как это тебе пришла такая гениальная мысль — спрятаться среди этих зарослей в первозданной тишине? — спросил лиценциат Сеспедес этого отшельника, укрывшегося в лесных чащобах там, где некогда затерялись следы Лихого негра. Тапипа жил в хижине, которую смастерил из нескольких жердей и снопов гамелоте[39], на вершине скалы, откуда открывалась обширная панорама.
— Ха! А кто его знает? — отвечал старик, обнажая в улыбке белые зубы, ослепительно сверкавшие среди черной бороды. Приключилось это, кажись, в тот день, когда барабаны оповестили об отмене рабства, как мне припоминается этот знаменитый день. У моих дружков животы начало подводить от голода, вот они и взялись снова за свои тагуары, чтобы убирать чужое какао, и я был таким же, как они, и, как говорится, ходил поджав хвост, точно побитая собака; но мне вдруг пришла в башку поднять глаза и посмотреть на эти скалы, и: как я их только увидел, то тут и сказал себе: «Ага! Вон там мое спасенье».
— Об этом сказано и в Священном писании, — заключил ученый лиценциат: — «Воздень очи свои горе, откуда придет твое избавление».
— Угу! — подтвердил негр. — Сам бог так и говорил! Ну так вот. Ещё прежде, чем нам дали свободу, я уж это самое писание прочувствовал всеми своими хлябями.
Лиценциат Сеспедес знал, что старинное книжное слово «хлябь», неведомо откуда и как ставшее достоянием лексикона Тапипы, служило ему для выражения множества вещей и понятий, по всей вероятности, тех, какие он никак не мог высказать другими словами, вот почему с ним часто приключались такого рода курьезы.
— Ты, наверно, хотел сказать всеми фибрами души.
Но Тапипа только снисходительно улыбнулся над подобным невежеством собеседника и пробормотал:
— Какие там фибры! Гм, да бросьте вы их подальше!
— Ты имеешь в виду что-то другое — бездну, морскую хлябь?
— Нет, сеньор. Хлябь это хлябь. Может, моря и бывают разные, это другое дело. Есть море из воды. Угу! Вон то, что плещется там внизу. Но, кроме такого, есть еще другое, которое, как бы это сказать, людское море. Дело-то в том, что мы вроде все сидим на дне и оттуда никак не можем разглядеть, какое из себя море. Да, сеньор! Но стоит какому-нибудь человеку подняться на его волны, тут он разом и завладеет всем морем, до самых что ни на есть дальних берегов. Ох, и красивое это море, дон Сесилио! Истинно красивое!
— Ну так, если это море людское, как ты говоришь, так оно должно быть настоящей клокочущей хлябью. Но ты, который плаваешь в нем…