— И за это его так зверски изувечили? — спросил лиценциат, друг наивных, как дети, чародеев-негров.
— Хм! Неужто вам этого мало? Это самый наибольший вред, какой он хотел наслать на Мигелито. Он закопал мыло, чтоб вокруг лавки образовалась трясина и никто не мог бы ходить туда за покупками; свечку, чтоб у лавочника не было чего поставить богу в смертный час, а щепотку соли… — Но лиценциат Сеспедес уже отошел, бормоча про себя:
— Дикари! Дикари!.. Вот какой счет предъявят они нам, белым людям, когда призовут к ответу за то, что мы сделали с неграми, которые обрабатывали наши земли!
На следующий день, проходя мимо конторы асьенды Ла-Фундасьон, он снова натолкнулся на шумную, возбужденную толпу, — без сомнения, это еще не утихли страсти, вызванные вчерашним происшествием.
— Что с тобой, Педро Мигель?
— Ничего, дон Сесилио.
— Нет, что-то приключилось, и, видно, серьезное — на тебе лица нет, а всегда ты такой спокойный.
— Да вот уже несколько дней, как я замечаю одну очень важную вещь. Альпаргаты, которые я надеваю по утрам, когда встаю с гамака, все время кто-то поворачивает по-иному, чем я ставлю с вечера.
Сесилио-старший, неопределенно махнув рукой, ответил:
— Да это, верно, мыши, сынок! Сколько их здесь пробегает за ночь и сколько раз они тебя самого переворачивают вместе с гамаком!
— Мыши? Да я каждый раз нахожу альпаргаты, поставленные в одну и ту же сторону.
— А что это может значить?
— Откуда я знаю! Но я повторю то, что сказал, когда вы подходили, и пускай все, кто слышит меня, зарубят себе на носу. Я не допущу здесь колдунов. И пускай эти самые колдуны сейчас же убираются отсюда подальше. И пускай уносят с собой всякие сказки о привидениях, чтобы те, кто хотят здесь работать, начисто забыли о них.
Немного погодя, поразмыслив над этим разговором во время обычной прогулки, Сесилио-старший заключил:
— Выходит не Хуана Коромото, как я предполагал раньше, а Педро Мигеля, вот кого «наставляет» Тапипа, чтобы он влюбился в девушку из Каукагуа! Ergo…[41]
Восторги сестры милосердия
Луисана часто получала письма от Кармелы и Аурелии, полные всевозможных новостей. Сестры писали о всех мелких, средних и крупных неприятностях, неудобствах, огорчениях, терзаниях, бедах и напастях, которые приключались с ними и со всеми их родственниками, проживавшими в Каракасе.
— Ну, вот опять прибыли ящики Пандоры, — говорила Луисана обычно, получая эти письма.
Стойло только открыть конверты, как из них начинали сыпаться несчастья. Тут были и постоянная мигрень, гнетущая Кармелу, и сводившие ее с ума проказы детей, и рассказ о том, как упала с лестницы и сломала себе ногу кормилица в доме тетушки ее мужа и какой это вызвало переполох и уныние всей семьи, и сетования на злой рок и неудачи, преследующие одного из ее деверей, который терпит крах во всех своих делах и начинаниях, и описания тяжелой, затянувшейся беременности Аурелии, преследующих ее тошнот, обмороков и отрыжек, а также повествования о том, как растут милые ее сердцу отпрыски, непрестанно болея молочницей, свинкой, корью, несварением желудка, запорами и поносами, вызываемыми неспелыми сливами и плодами гуаявы, которые растут во дворе дома. Письма обычно кончались неизменными увещеваниями и предупреждениями; сестры предостерегали свою незамужнюю родственницу от опасности погубить себя в «подобной юдоли слез».