Отчаявшись, а впоследствии и смирившись (смирение это было сродни тоске по утраченному) с невозможностью иметь ребёнка, Джонатан и Ванда решили искать помощи на стороне, обратившись в детский приют. Их прежнее отчаяние, как выяснилось, было лишь лёгким облачком, предшествовавшим чёрному грозовому фронту. Месяцы, потом и годы мытарств, когда чиновники из опеки требовали новых и новых справок, выписок и тестов. Множество рассмотрений, равное множеству отказов, отказов по совершенно, как казалось Джонатану и Ванде, надуманным причинам. Они, конечно, не были людьми глупыми, понимая, что причина противостояния с службой опеки была донельзя банальной: слишком разными Джонатан с Вандой казались окружающим. Высокий, седеющий брюнет с узким вытянутым («унылым в задумчивости» — подшучивала порой Ванда) лицом, в котором смешалась островная шотландская кровь с материковой итальянской и еврейской, и маленькая женщина, с всегда весёлым, чуть «обезьяньим» округлым личиком, искрящимися раскосыми глазками и едва ли не детской фигурой. Соль земли, плоть от плоти, хорошо выварившийся в «плавильном котле» и пришлая островитянка — одна из многочисленных невидимок, великодушно терпимых в этой Великой Стране. Даже приди они к решению официально оформить свои отношения (он, рассорившись с остальной своей семьёй, не одобрявшей этого странного союза, предлагал и не раз, часто настаивал, доводя её до слёз), оба понимали, что такой шаг едва ли смягчит камень сердец членов комиссии по усыновлению. Но они продолжали бороться. Джонатан даже начал прорабатывать не вполне законные пути обхода бюрократических ловушек, проложенные зелёной бумагой и связями, когда Ванда, словно очнувшись сама, открыла ему глаза на ситуацию. «Мы давно уже не молоды, Джо. И, как ни странно, не молодеем с ходом времени. Даже если мы добьёмся своего, через год, два, десять — кем мы станем для этой крохи? Папой и мамой? Не думаю. Бабушка и дедушка — вот самое верное определение. Но что тогда? Себя мы порадуем, души не будем чаять в нашем ребёнке. А каково будет ему расти с бабушкой и дедушкой? Джо, мы не справимся… А я так устала уже сейчас…» Он поупрямился, но больше для виду — просто не хотел сдаваться вот так сразу, понимая, что она права. Понимать это было больно и обидно до слёз, он возненавидел такую систему, которая мешает счастливым людям быть ещё счастливее, словно из зависти, назло. Джонатан и сам был вымотан бесплодным проламыванием стен. Он тоже сдался.
Время лечит, но лёгкая грусть по несбывшейся мечте о ребёнке и до сих пор покалывала сердце Джонатана. Он всегда хотел иметь дочь, а потому слова Гэвина о мексиканском приюте попали точно в цель. Джонатан почти ничего не сказал Ванде о предмете разговора, отшутился в стиле «армия так просто никого не отпускает», рассказав сходу выдуманную историю о нерадивости канцелярии министерства обороны, перепутавшей фамилии и отправившей его на тот свет. «Это так необычно: ходить, выпивать, смеяться и знать, что тебя уже несколько лет, как укокошили в какой-то ливийской пердяевке. Зомби, мы такие, да! Уууаооо!» Ванда рассмеялась и даже отскочила в притворном испуге, но Джонатан успел заметить в её глазах тень неверия. Показалось или нет, но то, что он провёл две ночи без сна, тоже не укрылось от её внимания. Деликатная и скромная по натуре, Ванда оставила свои соображения при себе. А Джонатан, меж тем, решился. Улизнув из дома под безобидным предлогом (покупка пива вполне безобидный предлог), он выехал за пределы посёлка, оставил машину на обочине и прошёл пару сотен шагов по поляне, клонившейся к реке и усеянной ещё осенним сухостоем.