— Жду, когда кто-нибудь подкрадётся ко мне со спины и напугает до смерти! Α я при этом с разворота и что дури заеду ему по физиономии. — естественно, ничего такого я не сделала, даже на месте не подпрыгнула (хотя почти была на грани). Только резко развернулась, узнав по голосу того самого голубоглазого шатена, с которым разговаривала здесь же до своего недавнего побега и которого заставила насоздавать летающих тут теперь по всюду чёрных бабочек.
Слава богу, держался он от меня на более-менее безопасном расстоянии, по крайней мере, до прикосновений (физических уж точно) дело так и не дошло. Но желания ударить его сo всей мочи не отпало. Пусть для него этот удар будет сопоставим разве что с комариным укусом, но хотя бы я получу хоть какую-то моральную компенсацию.
— Питомцам запрещено разгуливать в одиночестве по чужому Палатиуму, тем более на подобных мероприятиях.
— Даже если этот питомец… слегка заблудился?
И всё же было занятно наблюдать, как на его смазливом личике проступал несвойственный цессерийцам калейдоскоп эмоциональных перепадов — от едва читающегося недоумения, подозрения и мучительного недопонимания. Видимо, он совершенно не привык к подобному роду выбрыкам со стороны покорных доноров.
— Смотрю, Адарт тебя вообще ничему не научил и даже не пытался. С одной стороны, это в его привычном духе, но с другой…
— Об этом говорите вашему гиду, который теперь шастает по Палатиуму неизвестно где. А я… Я просто ищу своего хозяина.
Только я могла выбрать более подходящее меcто, время и в особенности собеседника, дабы начать самообучение столь непростому искусству как словесная ложь.
— Вообще-то, он должен быть уже в дормитории. А вот почему ты не там?
Вообще-то, когда тебя зажимают чуть ли не со всех сторон, еще и под мощнейшим прессингом нагнетаемой от того самого дормитория безумно сексуальной энергетики, тут бы хоть как-то суметь сохранить способность думать и, соответственно, излагать вслух свои относительно связанные мысли. К тому же, меня совершенно туда не тянуло. А от представлений Астона, целующего и трахающего там кого-то другого (или того хуже, других!), мне как-то уж резко становилось плохо и совсем уж не по себе. Сразу хотелось куда-нибудь присесть или прислониться. Выбор при этом был никакой. Разве что на пол. Но совершать перед этим цессерийским красавчиком подобный подвиг как-то не тянуло.
— Я… я не знаю! — меньше всего в такой неподходящий для истерик моментов я ожидала, что вдруг раскисну и очень-очень сильно захочу заплакать. А, еще лучше, забиться куда-нибудь подальше от всего, всех и вся.