Остаток дня я провела дома, наедине с собой, покачиваясь в кресле. Ни о чем не думала. Мысли сами приходили в голову, самые неожиданные. Много лет я никому не рассказывала о своем аборте. И выходило так, будто его и не было. Я и сама порой сомневалась. Я забеременела на последнем курсе, через несколько месяцев после свадьбы. И, как любая беременность молодой жены, моя была закономерной и неожиданной. После защиты диплома нас с мужем ждали места в аспирантуре. Ираида, несмотря на свою неприязнь, не могла противиться желанию любимого сыночка продолжить образование вместе с женой. И задействовала все свои профессорско-академические связи. Хотя мы оба тянули на красный диплом (и вытянули), я ничуть не сомневалась, что мне с моим провинциальным происхождением не видать столичной аспирантуры, как восхода солнца в Гималаях. И понимала, что вынужденная уступить сыну однажды, Ираида больше стараться не будет. И если я не поступлю сейчас, то безнадежно отстану от мужа. А зачем ему нужна необразованная провинциалка?
Конечно, можно было бы поднажать, собраться, сдать экзамены, отправить ребенка к моим родителям, защититься после мужа и не так блестяще. Что у меня сейчас осталось от былого блеска? Да и Ираида вряд ли была бы столь непреклонна, как я себе воображала. Но я струсила. Но сначала попробовала переложить ответственность на мужа. Рассказала ему о предстоящем событии и внимательно посмотрела в глаза — ждала реакции. Реакция была. Несколько секунд прошло в недоумении, потом в глазах заплескалось понимание, и сразу же все затопил страх. Я не могла допустить, чтобы мой муж оказался слабым и трусливым, он должен был стать рыцарем без страха и упрека, недостижимым идеалом, к которому я так старалась приблизиться. Утром я посетила платную клинику — тогда в Москве только начали открываться платные клиники, где быстро и безболезненно избавляли от нежелательной беременности, — а вечером сказала мужу, что ошиблась. Он облегченно вздохнул и погладил меня по голове. И с тех пор стал очень осторожен в интимных контактах. Я никому ничего не рассказала: ни маме — знала, что отругает, ни подруге — повертит пальцем у виска, ни Генке — стыдно было. И выходит, что сегодня я рассказала в первый раз — почти незнакомому человеку. А потом — расплакалась. А потом — простила себя. Странно не то, что простила, — в конце концов, прощение необходимо для дальнейшей жизни. Если хочешь все время каяться — иди в монастырь. Но и там повседневная нужда довольно скоро выгонит из храма в поле, где и небо синее, и птички поют, и нужно работать. Странно, что простила после того, как назвала себя убийцей. И не просто назвала, но и приняла это звание. Словно то, что я, кроме всего прочего, еще и убийца, совершенно в порядке вещей. Недостающая деталь в моем образе. Я сделала операцию не потому, что у меня были вредная свекровь и трусливый муж, а потому, что в картине мира, которую я себе тогда нарисовала, у меня был один путь — платная клиника. И нужно было не биться головой о стену: «Идти — не идти», а просто нарисовать другую картину. Эта мысль потянула другую, настолько нелепую, что мне захотелось встать и наполнить водой ванну, или пойти на кухню и что-нибудь съесть, или поставить чайник на плиту и приготовить кофе, но я заставила себя остаться в кресле и додумать мысль до конца.