Бабка отказывается, кричит: «Ни за что! Никогда! Пущай будет безногой! Пущай хоть помирает!». Гонит нас прочь. Бранится.
А папа снова просит.
Нет, это уже не папа. Самойлов. «Вылечи ее! А не то… уйду».
Авдотья с ним спорит. Плохое говорит про меня, обиды вспоминает.
«Уйду прямо сейчас. Никогда меня больше не увидишь».
Он просит за меня? Почему? И предательская слеза выкатывается из-под зажмуренных век.
Слышу шаги, твёрдые, резкие. Авдотья сопит.
– Куда ты, окаянный? Вылечу её, но с одним условием.
– Каким? – отцовский голос сливается с голосом Самойлова.
– Пущай утречком приползёт ко мне сама, на брюхе. Через всю улицу, от вашей избы до моей. Одна!
Папа потрясённо молчит.
– Бабка, ты спятила? Ты глянь на неё, – заводится Самойлов.
– Или так, или никак, – отрезала Авдотья. – И можешь мчаться куда хошь, а попрыгунью эту комуняцкую лечить не буду.
Он снова кричал на неё, но теперь уж бабка ни в какую не уступала.
– Она не сможет, – глухо пробормотал папа.
– Тогда пущай помирает.
– Может, Зоя просто извинится? – какой у папы просительный голос! Как стыдно!
– Ишь вы! – взвилась старуха. – Как срамить нас с Санькой, так перед всей деревней, чтоб каждый пальцам тыкал и в спину плевал. Нет уж! Пущай ползёт на брюхе.
Я лежала дома, на кровати, в полубреду. Потому что разве это могло быть правдой: папа молил меня ползти к ней?! И мама упрашивала, руки целовала, плакала. Даже маленькая Катька вон проснулась и ревёт.
Я лишь качала головой. Не могла говорить, язык разбух. А если бы могла, сказала бы: ни за что! Никогда! Но мама с папой не отступали. Умоляли, рвали сердце…
***
Я – предательница. Я недостойна зваться комсомолкой. Я поставила свою жизнь выше идеалов. И кто я после этого?
Нет, умереть мне не страшно, и калекой стать не боюсь. Но их лица – отца, мамы, маленькой Катьки… Лучше уж пусть потом осудят и накажут меня, но не им так страдать.
И я поползла. Папа вынес меня за ограду, положил на дорогу. Не знаю, смотрел ли он вслед или отвернулся. Лучше бы отвернулся.
Ползти трудно. Вчерашние мозоли на ладонях кровили. Кровь смешивалась с песком.
Я сжала кулаки и стала подтягиваться на локтях. Распухшая нога отяжелела, любое движение отзывалось палящей болью. Эта боль наполняла каждую клетку, жгла глаза, стучала в висках. Всё плыло в огненном мареве.
Кто-то смеялся, кто-то шептался, кто-то, наоборот, замолкал. Я ни на кого не смотрела, иначе… просто не смогла бы ползти. Ещё один двор… Сколько их осталось? Семь? Восемь?
Я бессильно уронила голову. Пыль забилась в ноздри, осела на щеках.
Чьи-то руки подхватили меня, понесли. Папа?