— У нас двоих, — поправляет Катя. — Кирилл, прошу тебя… пожалуйста… посмотри на меня.
Я отрицательно мотаю головой.
За год под одной крышей с этой девушкой я выучился куче вещей, стал лучше понимать сам себя, но, самое главное — она показала мне, что толика боли не уничтожит меня, не сотрет в порошок, но платой за это будет капля нашей интимности взглядами. Я не перестал испытывать боль от контакта глазами, я не переродился в новой, «исправленной версии». Просто то, что раньше болело, но не приносило удовольствия, обрело логический и приятный финал. Нет ничего хорошего в том, чтобы колоть палец иглой, но если капля кровопускания минуту болит, а потом дарит эйфорию — это уже не мазохизм, а осознанная жертва.
Но сейчас, после того, как Золушка сбежала и потеряла туфельку, со мной стремительно случилось то, что наркологи и психиатры называют «откат». Набирать позитивную динамику всегда тяжело — так, кажется, говорил один из тех мозгоправов, которые убеждали моего отца, что он не выбрасывает деньги в трубу, пытаясь исправить то, что никогда не будет исправно работать. На что мой отец всегда отвечал, что ему по фигу, главное, чтобы машина ездила не задом наперед.
Другой психиатр, которого нашла моя мать, сказал, что процесс моей реабилитации похож на Сизифов труд, и что важен не столько подъем на вершину, сколько надежное закрепление на вершине, потому что назад я скачусь, словно камень.
Раньше я никогда не чувствовал этого так остро.
Катин уход сорвал все мои защитные тросы, которыми мы вместе почти целый год приколачивали меня к пику. И я стремительно сорвался вниз, подобрав по пути все шишки, ушибы и переломы.
Если бы хоть малая часть из них приносила не только душевную, но и физическую боль, я бы уже давно сдох.
Поэтому, как бы Катя не искала моего взгляда — даже подсознательно, не помня, что раньше мы делали это — его нет. Именно сейчас, здесь, после ее слов, я лучше выколю себе глаза, чем посмотрю ей в лицо.
И чтобы не сделать ей больно, резко срываюсь с места за секунду до того, как она тянется через стол, чтобы прикоснуться к моей руке.
— Мне противно, — бросаю через плечо, «прячась» в безопасном отражении того худощавого мужика, который стоит в оконном стекле и держит руки в карманах точно так же, как и я. И его чуть отросшие волосы, так похожи на мои. Чтобы проверить теорию, я корчу самую «правильную» из своих улыбок — и он делает то же самое.
Я никогда не буду нормальным.
Как, блядь, может быть нормальным человек, который не узнает собственное лицо?
Если Лиза права — и эта дрянь может передаться моему ребенку…