Расколдовывая Юнга: от апологетики к критике (Менжулин) - страница 100
Эта корректировка рассуждений Анри Элленбергера о «творческой болезни у Юнга» позволяет внести и еще одно уточнение. Анализируя интерпретацию событий, предложенную Элленбергером, я рискнул допустить, что введение им понятия «творческая болезнь» могло иметь одной из своих целей сокрытие (или, по крайней мере, оправдание) скандальной подтасовки фактов, допущенной Юнгом при обосновании едва ли не самого главного тезиса этого критического периода — тезиса об объективном существовании архетипов коллективного бессознательного. Каким образом может быть оценено подобное поведение основателя аналитической психологии в свете гипотезы о пожиравшем его (а впоследствии — кормившем!) психологическом нарциссизме? Мне думается, что связь тут имеется, однако она носит несколько иной характер, нежели в случае с гипотетической «творческой болезнью». Связь эта должна быть иной хотя бы уже потому, что Хоманс был хорошо знаком с находками Элленбергера. Я предполагаю, что в отличие от Элленбергера (совершенно неожиданно для себя самого осознавшего необходимость как–то оправдать странные манипуляции Юнга и списавшего всю эту туманную историю с появлением и обоснованием теории архетипов на примерно тогда же вспыхнувшую «творческую болезнь»), Хоманс точно знает, в чем именно следует искать глубинную психологическую причину неминуемости этой серии странных акций. Они объясняются отнюдь не стремительной вспышкой у дотоле вполне разумного и добропорядочного ученого некоей «творческой болезни», а, наоборот, переходом болезни в совершенно новое качество. Нарциссическая установка, одной из главнейших черт которой является потребность всеми возможными средствами обосновывать собственную грандиозность, вызревала у Юнга с самого детства, но в этот критический период она стала осознанной и оттого еще более опасной. После разрыва с Фрейдом Юнг не просто жаждал грандиозности, а знал, что ее жаждет, и даже имел кое–какие представления относительно того, как ее достичь.
Он уже знал, что непосредственный личный контакт с мифологическими существами (Филемоном, Саломеей, Илией) — убедительное доказательство подобного величия, но также прекрасно понимал, что извечное, априорное присутствие такого рода образов в психике всего человечества — доказательство куда более убедительное. Он также знал, что при отстаивании подобного тезиса недопустима и тень сомнения, даже если их полная ненаучность совершенно очевидна. А что прикажете делать Нарциссу, если пациент, якобы «спонтанно продемонстрировавший» истинность его открытий, совсем не обязан был черпать архетипические образы из бездн своего бессознательного, а вполне мог просто прочитать об этом в одном весьма популярном издании? Ничего не остается, кроме как безапелляционно отбросить мешающие факты и продолжать рассматривать случай «солярно–фаллического человека» как доказательство теории архетипов коллективного бессознательного. Иначе ни о каком «целостном мировоззрении» говорить не приходится, и все нарциссическое величие рассыпается в прах. Не пожелав смириться с тем, что явившиеся ему видения суть продукты его собственных нарциссических грез, Юнг был вынужден необоснованно настаивать на их коллективном и трансперсональном характере, чем положил начало особой псевдонаучной идеологии, носящей название «аналитическая психология».