Я прилагал все возможные усилия для того, чтобы выработать у себя требуемое позитивное отношение к Христу. Но .мне так и не удалось преодолеть свое тайное недоверие.
Тот же ритуал с фигуркой человечка «позволял маленькому Юнгу достичь внутреннего ощущения благополучия и защищенности, в то время как фаллическое сновидение играло роль инициации» [95, р. 122].
В школьные годы эта борьба с ощущением глубокой внутренней слабости, порожденным в первую очередь слабостью образа отца, нашла свое выражение в новом тайном религиозном опыте. Речь идет о фантазии с разрушением собора, описанной во второй главе «Воспоминаний, сновидений, размышлений», где сам Юнг говорил о том, что вся его юность «может быть понята исходя из этой тайны» [117, р. 41]. Юнговские замечания по поводу данной фантазии имеют, по утверждению Хоманса, вполне отчетливую нарциссическую окраску. Юнг лично воспринимал эту фантазию как свое непосредственное общение с богом, якобы давшее ему право игнорировать традиционные религиозные представления и творить свою собственную религию. К тому же он воспринимал ее как продолжение своей борьбы с образом слабого, ограниченного отца. «Это то, чего не мог понять мой отец, — заявлял Юнг в связи с фантазией о разрушении храма, — ... он не был знаком с непосредственным, живым Богом, стоящим ... над Библией и Церковью» [117, р. 40]. Интерпретация, предлагаемая Хомансом, такова: «Образ собора служил олицетворением традиционного христианства его отца. Опираясь на этот древний культурный объект, так высоко превозносившийся в его социальном окружении, Юнг снова попытался идеализировать своего отца и все то, во что тот верил. Но попытка оказалась неудачной: он не смог, как гласит сама фантазия, идеализировать отца и его протестантские религиозные убеждения и ценности. Наоборот, его воображение породило видение сокрушения этих идей и идеалов по воле такого бога, с которым у него были особые и доверительные отношения. То был образ бога, характерный для его личностно–мистически–нарциссического восприятия религии...» [95, р. 125].
Намного позднее (в процессе общения с Фрейдом) эти детские паттерны безуспешной идеализации отцовской фигуры возродились с новой силой, причем и во время этой второй по счету вспышки нарциссизма Юнг, как теперь становится ясно, предпринял еще одну попытку построения своей особой модели религиозного опыта, только на этот раз его личностно–мистически–нарциссическое восприятие религии было связано с психоанализом Фрейда и мировой мифологией. Свод результатов юнговского богоискательства той поры — «Либидо, его метаморфозы и символы» — оказался шатким и недолговечным. Все дело было в том, что, зачарованный внезапно открывшимися ему бесчисленными религиознр–мифологически–психоаналитическими параллелями, Юнг на тот момент «еще был не в силах контролировать свои внутренние психические процессы... а просто переносил их на бумагу» [95, р. 129]. Дабы взять их под контроль, ему пришлось изрядно потрудиться, чтобы осознать сущность своего собственного нарциссического опыта, раз за разом подталкивавшего его к крайне неординарным экспериментам с религией.