Однако Хоманс умалчивает о том, что подготавливая этот свой «новый синтез», Юнг также учел и другую потребность современного человека — потребность в научности. Это глобальное пристрастие, столь типичное для мышления представителей XX века, значительно превосходит по своей силе увлечение любым отдельно взятым «научным» движением, в частности психоанализом. Для того, чтобы стать пророком современности, нужно было представить на суд общественности не только неорелигиозную систему личностной трансформации (что было сделано посредством создания теории индивидуации), но также и попытаться обосновать эту личную религию, как это ни парадоксально звучит, с помощью научно–эмпирических методов. Юнговская теория архетипов коллективного бессознательного, якобы базировавшаяся на огромном количестве эмпирических фактов, делала массовый успех подобной научной религии неизбежным. Неизбежен он был потому, что ее основной реципиент (тот самый «психологический человек» Райффа), изголодавшийся по религиозному чувству, но в то же время и успевший привыкнуть к благам, даруемым наукой, совершенно не собирался утруждать себя тщательной сверкой всех этих «эмпирических фактов», а просто с радостью принял их на веру. Проблема состояла только в том, чтобы излагающий их пророк придерживался двух правил: во–первых, непрестанно работал над совершенствованием имиджа глубокомысленного мудреца (образ шамана для таких целей более чем уместен), а во–вторых, собрал вокруг себя группу преданных последователей, способных «втолковать» массам то, в чем их не успел убедить сам учитель. В период с 1913 по 1919 год Карл Густав Юнг сумел справиться с обеими этими задачами.
В предисловии к своей книге, посвященной спиритуалистическим элементам мировоззрения Юнга, Фрэнсис Шаре признался, что в основе его исследования лежит один из важнейших тезисов, непосредственно вытекающих из «Юнга в контексте» — тезис о том, что аналитическая психология является попыткой реанимации древних религиозно–мистических убеждений посредством придания им облика фактов, якобы подтверждающихся наукой. «В некоторых кругах, — заметил Шаре, говоря об образе Карла Юнга, господствующем в культурной жизни западного мира, — он воспринимается как один из провозвестников мировоззрения «New Age», как гений, не пожелавший смириться с традиционным отделением религии от науки и вновь представивший их как единое и неразрывное целое...» [63, р. 14]. Однако, отталкиваясь от этого открытия, сделанного Хомансом, Шаре сумел представить новые материалы, существенно расширяющие наши знания о характере произведенной Юнгом «сциентизации религии» или «теологизации науки». Для объяснения сути и значения этой эпохальной культуротворческой процедуры предложенного Хомансом понятия о «личностно–мистически–нарциссическом» восприятии Юнгом религии, было бы, по мнению Шаре, недостаточно. Из работы этого канадского исследователя мы узнаем, что столь специфическое восприятие религии как таковой базировалось в том числе и на всестороннем знакомстве и глубоком мировоззренческом породнении создателя аналитической психологии с одним совершенно конкретным историческим явлением — очень древним религиозно–спекулятивным учением, пользовавшимся огромной популярностью в годы его юности и, кстати, продолжающим тревожить умы многих людей и по сей день. Несмотря на всю свою архаичность, это учение время от времени принимало и принимает облик ученой мудрости. Имя ему —