придуманной аллегорией, а оказываются символами прежде всего потому, что поэт неосознанно наделяет их содержанием собственной души» [6, с. 134].
Однако о какой душе идет речь — о продукте личного детского опыта поэта или о чем–то большем? Балей отдает себе отчет, как следовало бы ответить на этот вопрос, желай он остаться в рядах правоверных фрейдистов: «Несомненно, — отмечает он, — что психоаналитик фрейдовской школы ... предположил бы, что и шевченковский культ женских образов является продуктом сублимации детского «libido», объектом которого должна была бы быть собственная мать поэта» [6, с. 176]. Однако длительные размышления по поводу многоплановой женской символики в поэзии Шевченко подтолкнули Балея к мысли о том, что возможен и иной подход: «Мы искренне старались, — заявил он в конце своего эссе, — в нынешних заметках о шевченковском творчестве воспользоваться способами рассмотрения психоаналитической методы, однако мы не стояли при этом на позиции, которая соответствовала бы взглядам подавляющего большинства психологов психоаналитической школы»[6, с. 175]. Отказаться от фрейдовской модели Балея заставило, как мне кажется, прежде всего опасение утерять из виду всю глубину и многозначность шевченковской поэзии, боязнь редуцировать эту священную территорию украинской духовности к банальному «эдипову комплексу». В конце концов, Балей нашел примерно такую же герменевтическую альтернативу фрейдизму, как и автор работы «Либидо, его метаморфозы и символы», той самой, которая, как известно, послужила основной причиной юнговского разрыва с Фрейдом: «Наиболее глубокие творения человеческой души, — говорит Балей о творениях Шевченко, — всегда являются символами, допускающими огромное количество пониманий и объяснений, однако так и не исчерпывающимися ими до дна» [6, с. 178–179].
Но этим сходство между двумя «фрейдистами–отступниками» не ограничивается. Балеевское предположение о наличии в душе Шевченко неких непостижимых глубин, проявляющихся в его поэзии в самых разнообразных формах, вполне созвучно с юнговским различением (введенным намного позднее, в 1946 г.) между абсолютно непостижимым «психоидным» бессознательным и более или менее доступными нам архетипическими репрезентациями этого потаенного слоя души. Вполне в духе Юнга звучит и высказывание Балея о том, что самые фантастические образы, являющиеся из глубин шевченковской души, должны быть признаны реальностью: «Шевченко — «реалист» не потому, что его фантазия по сути своей реалистична, а, наоборот: его фантазия «реалистична» потому, что в ее размахе раскрывается смысл действительности, коренящийся глубоко в душе поэта» [6, с. 152].