— Это всё? — интересуется Зверь.
— Ты мне скажи, — Порох испускает смешок, будто ему весело. — Говорят ещё, что ты не наигрался, да? Собрал вокруг себя отбросов, созвал шавок помойных и тявкать пытаешься? Голос сорвать не боишься?
— Тебе какая печаль, Порох? Похоже, тебе на старость лет больше заняться нечем, кроме как языком чесать? Так направь свои лыжи в дом престарелых и там его почеши. Время твоё подходит к концу, Порох.
— Хера с два! — голос мужчины звучит резче и злее. Он быстро громкость и тон настраивает. Звучит внушительнее. — Не тебе со мной тягаться.
— Да что ты? — усмехается Зверь. — А я другое слышал. Многим не по вкусу твои порядки. Ты до сих пор кровью стелешь, но времена и нравы другие. Сейчас бизнес чистый и изнанка у него серая, а не красная. И даже если говорить о крови, то хватка у тебя уже не та. Ты на одних слухах о былом величии держишься. За глотку некоторых страх нехило кусает. Но мне бояться уже нечего. Отбоялся… Лет девятнадцать назад.
— Ну да-ну да… Один ты, что ли? Ха. А ты оглянись, шкура помойная. Думаешь, терять тебе нечего? Или некого? Ошибаешьс-с-с-ся… — Порох будто рядом стоит и режет воздух свистящими интонациями.
— Перетирать о пустом — это не мой вариант, Порох. Ты как баба стал, языком чепуху мелешь.
Зверь тянется к телефону, словно выключить его хочет.
— Кстати, о бабах, — оживляется Порох и ухмыляется гнусно. — Мне птичка на ухо чирикнула, будто ты бабу деревенскую за дочку мою выдать пытаешься?
Порох хохочет. Меня словно в грудь кувалдой бьют. Пульс в ушах грохочет. Впервые голос этого мужчины слышу, но перед глазами образы мутные мелькают. Лицо тонкое, сухое. Чуть рябое с одной стороны и губа слева немного вверх ползёт при ухмылке. Ничем непримечательный мужчина, таких миллионы. Только глаза яркие, должно быть, если Зверь о них часто говорит.
— Не пытаюсь. Я, видишь ли, самую суть схватил…
Зверь на меня смотрит и улыбается. А я его самого в этот момент не вижу. Разглядеть в нём что-то пытаюсь и не получается — есть каркас его мощного тела, а внутри — пустота. В глазах только обещание тьмы плещется. Кажется, он весь ею полони, и ничего другого не замечает вокруг. Живёт и питается только ею — яростью и ненавистью беспросветной.
— Самую сердцевину, — смакует Зверь. — Маковый, дурной цветок. Моя она теперь. Ноги раздвигать будет. Сечёшь?
— И что? Хвастаешься, что до сих пор трахаться можешь? И чё? Тебе вроде лет меньше, чем мне, член работать должен. Нашёл, млять, чем похвалиться! — холодно смеётся Порох.
— Давай, ржи, как конь. Твоя дочка подо мной лежать будет подстилкой многоразовой. Дочь самого Пороха — Зверева дырка, — смакует свои слова Зверь. Даже глаза прикрывает и языком губы облизывает, словно на вкус свою месть пробует. — Потом родит мне. Представляешь?