С утра шел снег. Прямо-таки валил. Двадцать шестое марта. Жесть. Я вышла на крыльцо, осторожно переступая ногами в синих резиновых калошах по коварному белому слою. Скользкая коричневая плитка под ним обещала много приятного, если приложиться к ней задом. Или затылком. Открыла боковую дверь и выпустила собаку на свободу. Пес сделал круг по двору. Проверил все свои метки. Обновил. Залез под толстую, низкую пальму в белом чехле. Сунул нос в заваленную снегом чашу мертвого фонтана. Зарылся по самую шею. Выдернул, громко чихнул и помчался ко мне. Я не успела увернуться. Черная бородатая башка влетела мне прямо в живот, впечатывая в чугунную вязь перил. Ризеншнауцер отряхнулся, обдав меня обжигающим мокрым холодом. Прижался могучим телом и затих. Я слегка пихнула его голой коленкой. Торчала на крыльце в коротенькой пижаме, калошах и пледе в красно-белую клетку.
— Дурачок ты, Билл, — засмеялась я. Пес смотрел на меня карим глазом из-под длинной челки. Не возражал, на все был согласен. Ждал. Оранжевый мяч ждал нас обоих возле моих ног. Кто быстрее? Я выпростала руку из колючего пледа. На запястье чернел широким браслетом отпечаток чужой ладони, отзываясь тупой болью на всякое движение. Я зазевалась. Билка выхватил игрушку первым и унесся в белую чистоту сада.
— Доброе утро, тетя Наринэ, — сказала я, осторожно входя в большую кухню. Прихватила плед рукой у колен на всякий случай.
— Для тебя, Наринэ Сурэновна, — резко выговорила пожилая женщина, не оборачиваясь. Я кивнула в тяжелую спину. Встала у бесконечного рабочего стола, не решаясь подойти к сверкающему чайнику на плите. Снег растаял на моих плечах. Плед давил и ощутимо вонял промокшей собачьей шерстью. Руки надо бы помыть.
Наринэ яростно хлопнула полотенцем о край стола. Повернулась ко мне всем корпусом.
— Как можно позволять с собой так обращаться! Не понимаю! — акцент здорово усиливался, когда она начинала так кричать, — Ты молодая, здоровая! Руки-ноги целы. Красивая даже, местами. Глаза умные. Работать можешь. Уезжай отсюда. Денег нет? Я тебе дам. Вышлешь, когда сможешь. Но так нельзя! Ты понимаешь, дурочка, нельзя позволять так с собой обращаться! Убирайся, чтобы глаза мои тебя не видели!
Против всякой логики армянка сдернула с меня сырой плед, обняла и крепко прижала к большой мягкой груди. Зарыдала, гладя доброй рукой по мокрым волосам. Оторвала от себя. Повернула спиной. Задрала на мне майку. Стянула до половины пижамные трусы с кружевной оборочкой по краям. Охнула.
— Цавт танем, джан, — она снова заплакала. Усадила меня в кресло. На мягкую подушку. Укрыла теплым платком.
