— Ах ты ж! Чертов пылесос! — мама вздрогнула и с силой ударила по рулю. — А ну давай, подлюка, заводись!
Я истерично хихикнула и выдохнула, расслабляясь. К моменту моего рождения биологический, как это было модно сейчас говорить, отец уже пропал с горизонта, потерявшись где-то в истории нашего небольшого городка, потому растили меня дед и мама. Мария Викторовна Пелевина окружала нежностью и заботой, а Виктор Иванович Пелевин учил быть сильной и справедливой. Я же, Кира Викторовна Пелевина, старалась их не разочаровывать и, как они и хотели, росла девочкой вежливой, но сильной, справедливой. А потому и друзей у меня не было, зато врагов…
Я терпеливо молчала, пока мама заводила «чертов пылесос», выруливала с больничной стоянки и пропускала скудный поток машин.
— Снова ругался? — Выдержать больше минуты я не смогла.
— Нет, — помолчав, глухо ответила, — не ругался, ты ж его знаешь…
Мама отвернулась, выглядывая в водительское окно и проверяя, что там никого нет.
— Знаю, — я хмыкнула и сложила руки на груди, — уж я-то знаю, КАК он не ругается! Небось снова отчитал тебя! Мам, ну сколько можно?! Ты же взрослый человек и должна понимать, что…
Я даже ничего не услышала, лишь заметила огромную тень, накрывшую наш старенький зеленый драндулет, а в следующую секунду ощутила удар. Мир перевернулся с ног на голову. Голову, правое плечо и бедро пронзила боль, и я, кажется, закричала. А потом меня поглотила темнота.
* * *
— Тара э! Тара! — Странный звук, глухой, будто издалека, и сильнейшая боль резко пронзила грудь.
И снова ничего… тишина и спокойствие, блаженство ничего не чувствовать.
— Тара э! Тара! — Новый вскрик и снова боль в груди. На этот раз сильнее, явственнее, острее! И тишина.
— Тара э! Тара! — На этот раз я рванула изо всех сил, стараясь избавиться от той боли, что ожидала меня впереди. Взмахнув руками, замолотила ими в воздухе, пытаясь схватить того, кому принадлежал голос.
— На тара! На! — Оглушающий крик, и я распахнула глаза, тут же ослепнув от яркого света, ударившего в глаза. — На тара!
Попыталась сесть и вдохнуть, только боль, пронзившая грудь и застрявшая в ней словно раскаленный металлический кол, не давала сделать этого. Хрипя и сипя от натуги, я наконец наполнила кислородом легкие и сразу закашлялась. А еще что-то мешало, давило на меня, и я, прекратив молотить в воздухе руками, слепо зашарила ими, пытаясь отодрать от груди то, что причиняло боль.
— Араэ! Араэ… раэ… — Тишина поглотила, отпуская в блаженное ощущение безвременья.