Выговорившаяся и подобревшая девушка благосклонно улыбнулась и ответила:
— Ты мне льстишь, Слуагадхан.
— Вовсе нет, и ты сама это знаешь, — пылко возразил ей молодой человек, вызвав еще одну улыбку своей дамы, на этот раз с едва уловимым оттенком самодовольства: еще бы ей не знать!
Заметно повеселевшая, Лиадейн снова погрузилась в изучение меню, а взгляд Слуагадхана, устремленный на нее, стал весьма задумчивым.
Поле окончания занятий самым людным местом во всей консерватории была, конечно, столовая. Все олламы, вне зависимости от положения, спешили восполнить энергию: студенты — потраченную на усвоение новых знаний, а преподаватели — на втолковывание непреложных истин в зыбкие умы. В большом помещении с высокими столами никогда не бывало тихо, но в это самое оживленное время гул, казалось, насквозь пронизывал его стены и пол. Кто-то доучивал недоученное, кто-то делился с друзьями, разбирая собственные ошибки и слушая советы, кто-то хвастал свежепредуманной мелодией, а кто-то попросту напевал засевшую в голове песенку. Музыкальный белый шум вился роем разъяренных пчел. Иногда мне казалось, что воздух ощутимо дрожит от такого многообразия мелодичных и не очень звуков, пропитанных глубинными и поверхностными, сиюминутными эмоциями неопытных олламов. Мне никогда не случалось быть свидетельницей землетрясения, но складывалось ощущение, что оно чувствуется именно так: вибрации, то практически незаметные, но настораживающие, то мощные, сотрясающие. Именно поэтому я никогда не задерживалась в столовой больше, чем было необходимо, для того, чтобы поесть. Меня не покидала мысль, что, останься я еще хоть на одно мгновение, и обед из меня выпрыгнет, подстегнутый очередным всплеском чьих-то эмоций.
Наверное, поэтому у меня нет и изначально не было особых контактов с однокурсниками и другими олламами. Как ни крути, а в среде студентов консерватории все общение нанизано на музыкальную нить. Музыка для нас то же, что и воздух, мы дышим ей, впитываем кожей, наполняем ею умы и сердца, причем не всегда только свои. И если других олламов это сплачивает, в моем случае все с точностью до наоборот. Каждый раз, слыша пение или инструментальное соло, я будто заглядываю в душу человеку. Иногда читаю только верхние слои, а, случается, вижу глубинные переживания. Это выходит спонтанно. Мэтр Муррей говорит, что я научусь контролировать свой дар, что его нужно осваивать как незнакомый инструмент. Инструмент с собственным, далеко не простым норовом. Я чувствую чужие ощущения своей кожей, а сильные эмоции пронзают иглами до самой глубины сердца. И это совсем не приятно.