И стонала от смеха, от полноты здоровья, от желания любить и быть любимой.
Я стучался в калитки, просил:
— Нет ли у вас кислого молока? Очень Верочке хочется.
Мне отказывали, я извинялся и шел к следующей калитке.
Я нарочно выбирал дома, в которых наверняка не было коровы... Потом мы ушли к Чапаевке. Ночь провели на крутояре у речки. Я читал стихи, Вера слушала и молчала. По Чапаевке ветром гнало воду. Речка покусывала берег и холодно отсвечивала. За нею, далеко, в тракторном отряде, светился огонек.
К полуночи небо заволокла муть. Приползла туча. В черном чреве ее вызревала гроза. Камыши у недалекого плеса стали жесткими и острыми. При каждом высверке молний Вера вскрикивала и всплескивала ладонями:
— Зигзица, Вова, зигзица!
И сверху, дробясь, падали на речку удары грома. За Чапаевкой где-то в пойме у губашевских плетней, не пугаясь грозы, звал подружку одинокий перепел:
— Ва-ва. Ва-ва!
И булькал кругло и росисто:
— Подь-сюда, подь-сюда.
Под черным небом, полным огня, летел его крик над лугом, крик любви, крик сердца. А ветер раскачивал и гнул ветлы Горели молнии, ворочалась туча, и что-то жуткое шло с грозой в мир.
Дождик висел, но так и не пролился. В тальниках по низинке вяло собирались туманы. От близкой воды тянуло стылостью. Вера прижималась к моему плечу, шептала, оглушенная красотой ночи:
— Хорошо-то как, ума лишиться можно, — и закрывала глаза. — Каков час вышел, на всю жизнь памятка.
Вокруг было небесно и тревожно — прекрасно, и звездная вечность дышала в лицо нам... Разве мог я тогда предположить, что это и есть наша последняя с Верой ночь.
Утром она уехала, а через день я получил от нее письмо. Оказывается, она приезжала проститься: получила из Сибири письмо от подруги, звала к себе... «Еду вот... Не обижайся, родной, что не сказала: боялась — не выдержу, разрыдаюсь, упаду на грудь твою и не оторвусь, останусь навсегда».
Зря ты, Вера, не сказала: я бы хоть нагляделся на тебя досыта. Поезд жизни моей ушел далеко от тех лет, но память не оставляет, несет тебя с собой как свет, и как радость, и как нить в отзеленевшую юность. Много за плечами осталось потухших костров, а твой все горит, все греет. И никаким метелям, никаким снегам не засыпать той дороги, по которой ты пришла ко мне, потому что та дорога пролегла в моем сердце. Ты все эти годы, сама не зная того, была колоколом моей совести. Ты — моя берегущая сила. Я не знаю, где ты, но как бы я хотел, чтобы доплутала до тебя хоть какая-нибудь из моих книг и напомнила тебе обо мне.
За плечами у меня скрипит дверь. Я знаю — это Тося, жена моя. Она подходит сзади, кладет на плечи руки: