Однако при этом повсюду сохранялось признание высокородности, иерархического старшинства «золотого рода» — даже после отхода его от верховной власти. Общеизвестны торе у казахов. Дом Османов тоже признавал свой номинально младший статус по отношению к Чингизидам (в частности, к своим вассалам — крымским ханам). Правда, в реальной, повседневной политической практике это никак не проявлялось. Память о царственных правах Чингизова рода проявилась во время башкирских восстаний второй половины XVII — первой половины XVIII в. Предложения принять башкир под свою власть получали тогда, наряду с турецкими султанами и калмыцкими тайшами, крымские и казахские ханы, «казачествующие» царевичи Кучумовичи.
Воспоминание о единстве и родстве всех Джучидов поддерживалось некоторое время на постордынском пространстве, иногда проявляясь в неожиданных ситуациях. Так, Менгли-Гирей официально называл братом, т. е. равноправным монархом, не только казанского хана Мухаммед-Амина, живущего, по выражению крымского правителя (в русском переводе), «на своем государстве», но и своего злейшего врага, большеордынского Ахмеда — правда, уже после его смерти, в общении с польским королем [Сборник РИО, 1884, с. 108; Сборник, 1856, с. 29]. Впрочем, сам Джучи остался в исторической памяти скорее лишь как генеалогическое звено между его отцом и сыновьями. Указания на общность Джучидов в источниках чрезвычайно редки (см., например, ссылку на традиционные посольские связи с Москвой «Ечуевых детей», т. е. потомков Джучи, в грамоте шибанидского хана Абд ал-Фатха Ивану III [Посольские книги, 1995, с. 33]; или отзыв крымского хана Саадет-Гирея об астраханском монархе Хусейне: «С тым мы есмо от [о]дного отца дети» [РГАДА, ф. 389, оп. 1, д. 7, л. 895 (896)] — общим «отцом» (предком) для этих представителей разных ответвлений огромного клана мог быть, очевидно, только старший сын Чингизов).
В сознании жителей тюрко-татарских юртов сохранялось представление о былом центре единого государства, освященном сакральным образом второго Джучиева сына — Багу (Саин-хана). Захват ставки большеордынского хана расценивался его соперниками-победителями как обретение священного Саинова трона. Именно таким образом в XV — начале XVI в. Джучиды трактовали свои успехи в борьбе с Большой Ордой: «Ино мне счястье дал Бог, Тимер Кутлуева сына убивши, Саинской есми стул взял» (тюменский хан Ибрагим — Ивану III, 1494 г., по поводу разгрома хана Ахмеда в 1481 г.); «Отца (предка. — В.Т.) нашего Саина царя золотой столец в руках в нас» (царевич Ахмед-Гирей, сын победителя Большой Орды Менгли-Гирея, — королю Сигизмунду, 1514 г.) [Посольские книги, 1995, с. 46; РГАДА, ф. 389, оп. 1, д. 7, л. 539]. Главной заслугой мангытского бека Ваккаса (вторая четверть XV в.) восточные хронисты считали то, что для своего патрона, хана Абул-Хайра, он «дважды завоевал трон Саинхана», после чего с именем Абу-л-Хайра начала читаться хутба, чеканиться монета, и его персоной «украсился трон Саин-хана» [Материалы, 1969, с. 67, 155]. Причем все упомянутые троны-столы-стольцы (ханские резиденции) находились в разных местах, что указывает на условность и символичность данного понятия в идеологических конструктах позднесредневекового Дешт-и Кипчака.