Родриго слушал своего сюзерена и мрачнел с каждым его новым словом. Совсем в другом свете виделись ему вещи, о которых с такой лёгкостью рассуждал Роже. Мне припомнилось всё то, что и прежде доводилось слышать о Безьерском виконте: о том, что он открыто исповедует ересь, а над римским вероучением откровенно смеётся. Похоже, это были не только слухи.
По старой римской дороге, минуя Каркассон и Кастельнодари, мы приблизились к столице Тулузского графства. Родриго красовался на чёрном, как смоль, жеребце покойного Гийома де Боша: как оказалось, после нашей размолвки в аббатстве Сен-Жебрак барон отправился в Эжль и выкупил-таки у епископа Готфрида Зверюгу.
Поезд виконта Безьерского состоял приблизительно из шестидесяти рыцарей и дам благородного происхождения, а что же до прочих сопровождающих: оруженосцев и слуг самого разного звания, то их было вчетверо или впятеро больше. По дороге к нам прибился балаган бродячих циркачей и жонглёров.
Жонглёрами здесь почему-то называли певцов и музыкантов. Впрочем, жонглировать эти артисты тоже умели. Виконт разрешил им ехать позади рыцарей и дам, но перед оруженосцами, к большому неудовольствию последних – ведь многие из них также были знатного рода. На стоянках жонглёры развлекали нас трюками и песнями, а также декламированием стихов. Впрочем, музыки и поэзии у нас и без этой компании было бы вдосталь – почти половина рыцарей из свиты виконта и даже несколько дам именовали себя «трубадурами», а посему полагали себя вправе терзать слух окружающих. Музыка была ещё ничего, но вот смысл, как сказали в России, смысл этих стихов без пол-литры не поймёшь. Я честно пытался разобраться. Положение рыцаря обязывает. Особенно если сам рыцарь слывёт незаурядным сочинителем. Но въехать в это словотворчество было не легче, чем скакать по болоту. Вроде бы и о любви поют, но настолько туманно и запутанно: один намёк указывает на другой намёк, третий – на неведомую тебе фразу, содержавшуюся в песне какого-нибудь другого трубадура, и так далее. Казалось, чем запутаннее песня, тем больше похвал она вызывает у окружающих. Чтобы не показаться окружающим полным валенком, вопросов я старался не задавать и по возможности делал вид, что в творчестве сём являюсь экспертом. Моё положение осложнялось тем, что настоящий Андрэ де Монгель тоже был трубадуром, и отнюдь не безызвестным. В начале путешествия до меня не раз и не два докапывались – хотели, чтобы я спел что-нибудь своё. Особенно замучили дамы. «Эн Андрэ, а это не вы ли сочинили кансону, посвящённую одной... не будем называть её имени... хи-хи-хи... марсельской баронессе?» Чтобы пресечь домогательства, я во всеуслышание заявил, что дал обет десять лет не трубадурствовать. Сработало. От меня отстали.