Бернард сидел на том же месте, которое он занимал вчера вечером во время пира. Рауль, как и я, сидел на столе. Время от времени Рауль с плохо скрываемой неприязнью поглядывал на Бернарда. Родриго сидел на скамье и барабанил пальцами по столешнице.
Потом Родриго отвлёкся от этого занятия, посмотрел на виконта и сказал:
– Рауль, а ведь у нас же есть собственный священник.
– Вы про...
– Ну да. Пусть потрудится. Не зря же мы его с собой тащили.
* * *
Священник, а точнее монах, о котором упоминал Родриго, был пухленьким, толстощёким и под подбородком имел второй подбородок, а под вторым – третий, который ложился на грудь, подобно внушительных размеров воротнику. Был он невысокого роста и выражение лица имел боязливое, но не потому, что кто-то его запугал, а по природной склонности. Есть такой род людей – они постоянно беспокоятся без всякого повода, а стоит что-нибудь поручить им – так вообще начинается сущий ад: трясутся над каждой мелочью и замирают в ужасе, даже зная, что всё, что они сделали, было сделано правильно.
Этот монах ужасно переполошился, когда ему сообщили, что от него требуется. Из его сбивчивых возражений стало ясно, что организацией подобных мероприятий прежде ему не доводилось заниматься одному и он привык оставаться на вторых ролях. И теперь боялся, что не справится. Но с Раулем не очень-то поспоришь. Виконт, рубя воздух рукой, коротко повторил свои инструкции ещё раз, повернулся к монаху спиной и пошёл по своим делам. Родриго одобряюще похлопал монаха по спине и тоже ушёл. Толстый монах с отчаяньем посмотрел ему вслед. Потом перевёл взгляд на меня. Я понял, что от безысходности он сейчас начнёт изливать свои жалобы мне, и тоже поспешил ретироваться.
Но монашек терзался зря. Наблюдая творимое им богослужение, я пришёл к выводу, что присутствующие вообще вполне могли обойтись и без монашка. На то, что он постоянно сбивался, на то, что он говорил то так тихо, что ничего нельзя было разобрать, то начинал выкрикивать латинский текст с совершенно неуместной громкостью, – на всё это присутствующие, как покойники, так и их живые сотоварищи, никакого внимания не обращали. Покойникам уже было всё равно, а для живых солдат, преклонивших колена, монах был не больше чем неким символом, знаком того, что всё в порядке и каждая вещь в мироздании пребывает на своём месте. Ручаюсь, ни один из них не понимал ни слова из того, что говорил монах (да и он сам, похоже, не очень-то хорошо знал латынь), хотя многие – я видел это по двигающимся губам – неслышно повторяли за монахом те непонятные, но, несомненно, священные слова, которые он произносил.