На нас больше ничего нет, кроме двух «ошейников»: ее медальона со звездой и моего с волчьей головой, который сам не понимаю, зачем ношу до сих пор.
Я все-таки толкаю Очкарика на спину, стараясь придержать рукой.
Матрас пружинит под ней. Малышка громко выдыхает, пытается сжать ноги, но я вовремя вставляю между ними колено. Она инстинктивно скрещивает руки на груди, и мне хочется ругаться, потому что от стыда у нее покраснели даже уголки локтей. Если бы я знал, что она не закроется после этого — привязал бы к кровати в позе Х. Чтобы была вся передо мной, чтобы орала от стыда и удовольствия, пока буду делать с ней все, чем напичкана ее голова. Не знаю откуда и почему, но даже не сомневаюсь, что под этой кожей с веснушками прячется та еще маленькая блядь. Для своего мужчины, которому доверится и откроется в своих желаниях.
Хочу вытащить ее наружу.
Хочу показать, что я тоже люблю не ванильно потрахаться.
Мне так страшно, что внутри все натянуто до предела. Как будто я старая кукла и мои конечности держат натянутые под кожей резинки, и несущий стержень, на котором держится эта примитивная конструкция, вот-вот сломается.
Нужно просто отпустить все это.
Не вспоминать.
Закрыть глаза, открыть и…
Снизу-вверх у Антона совершенно невероятное лицо. Этот прищур уже не кажется веселым, от него хочется закрыться, как грешнице от искушения. И на приоткрытых губах — влажные следы моих поцелуев. Я притрагиваюсь к ним пальцами, невольно вытягиваюсь, когда он ловит один зубами, языком повторяя на коже все то, что вчера делал у меня между ног.
И снова хочется сгореть от стыда.
Свести ноги.
Сжать его коленями за бедра.
Я как будто выставлена вся напоказ — не сбежать и не отмотать назад.
Но ведь я и не хочу.
Это же… мой мужчина. Не тот другой. И вместо шрама — пара родинок.
— Если я попрошу остановиться — остановишься?
— Конечно, малыш, — без заминки, уверенно и честно, одновременно поглаживая ладонью мой живот, задевая пальцами пупок и усмехаясь в ответ на волну дрожи, которая поднимается вверх по моему телу. — Но ты не захочешь останавливаться. Не обманывай себя, Очкарик.
Да, наверное. Я цепляюсь за шанс ничего не менять, не усложнять свою и без того очень непонятную жизнь.
Ладонь спускается ниже, по невидимой дорожке от пупка вниз, двумя пальцами между ног.
Это почти касание.
Хочется больше, ярче.
Антон усмехается своей дьявольской улыбкой, когда до меня доходит, что сама подаюсь навстречу, верчу бедрами на одеяле, пытаясь получить больше и сильнее, почувствовать поглаживания клитора, от которых у меня кружится голова.