— Это необязательно.
— Это неизбежно. И неизбежно то, что случится потом. Она захочет отдать тебе себя без остатка. Дать тебе всё, в чём ты нуждаешься. И пути назад уже не будет. Мне было двадцать, когда на моём плече сделали первый надрез. Сейчас мне тридцать пять, я часть Семьи, я его вечный даритель. Мне никогда не вырваться.
— Мне было восемнадцать, кбогда я стал мужем Дианы Гуабен. Она стала моим первым дарителем. Эщто она ввела меня в Семью. Нио, если ты думаешь, что эта престарелая дама была истовой католичкой и скрепила наши узы браком только для того, чтобы иметь возможность официально меня опекать, ввести в нужные круги, вкладываться в моё образование и дарить мне время от времени несколько капель своей густой кислой крови, то сильно ошибаешься. Она была старой похотливой сукой с сухим как пустыня влагалищем и грязными как выгребная яма фантазиями. А я прожил с ней два года. Два бесконечных года. Но я стал тем, кем стал. Это был мой шанс. И больше я не часть Семьи.
— Таких как ты, — усмехнулась Зои, — дай-ка посчитаю… Один?
— Ты сама выбираешь частью чего быть.
Она грустно улыбнулась и промолчала.
На этот счёт у нас с ней была разная правда. Но сейчас было не место и не время начинать спор.
— Береги себя, Алан! — протянула она руку.
— И ты себя, Зои, — ткнулся я губами в её холодную щёку. — До встречи?
— Надеюсь, до скорой, — улыбнулась она.
Подходя к дому, я услышал, как завёлся её вертолёт. Как взмыл в небо, ведомый рукой женщины, которая была мне бесконечно дорога, но, увы, никогда не любима.
И слово «КОНЕЦ», словно написанное большими буквами после эпилога длинной-предлинной книги вдруг открылось мне во всей своей окончательности.
Что я буду делать, когда убийца моей жены будет найден и наказан? Ради кого жить? Как? Зачем?
Вот что на самом деле так испугало меня, когда я увидел ту фотографию.
Вот из-за чего мне стало так плохо.
Пустота и безразличие — ждут меня впереди, когда убийца моей жены будет найден и наказан.
Я дышу, пока жива моя месть.
Пока у меня есть моя месть, живёт моя любовь, моя душа, моя Кира.
Умрёт она, умру и я.
Не знаю сколько времени я проплакала. Но кое-как успокоилась.
Да, мне хреново, но я должна думать о тех, кому нужна.
Я едва не задохнулась от боли в плече, когда подняла телефон к уху. В глазах потемнело. Медвежья шкура под ногами, казалось, вздыбилась и ожила. Стены закачались. К горлу подступила тошнота.
— Тс-с-с, лежать! — сглотнув слюну, что потекла ручьём, когда меня чуть не вырвало, пригрозила я и содержимому своего желудка, и распростёртой на полу медвежьей заднице, а в особенности куцему хвостику, что так и норовил вильнуть в вязкой пелене, что стояла перед глазами.