– Где? – Торопов похлопал себя по карманам. Достал из правого наган, который ему выдал участковый. Размахнулся забросить в кусты.
– А если ребятёнок какой поднимет?
Засунул обратно в карман.
– Про наган в книге записано, забыл? Там и роспись твоя стоит…
Кто это сказал? Чей голос раздался эхом в темноте?
– Краюхин? Тебе хорошо, ты – мёртвый. А вот мне… Что ж мне говорить, когда спросят и про мёртвого Сарафанова, и про тебя?
– Сам думай, про что говорить, а про что умолчать. Чай, не маленький…
Торопову потом рассказали, что его обнаружили лежащим без сознания у самого пожарища, оставшегося от дома лесника. Он так был с ног до головы перемазан в золу и сажу, что его сперва приняли за большую головешку. Диагноз был поставлен быстро и, в общем, правильно: угорел учитель, когда пожар тушил – и все дела.
Бабка Зенькова, местная травница, не раз с таким сталкивалась. Она деловито сунула под нос учителя склянку с нашатырём, а потом весь вечер поила его настойкой спорыша… Что, как рассказал врач из районной больницы, куда на следующий день доставили учителя, собственно, и спасло Торопову жизнь. Отравился он угарным газом знатно.
Пассажирский поезд Новсибирск-Геленжик остановился на станции Грабуны ранним вечером, когда августовское солнце ещё и не думало садиться, но уже и не жарило так, что в вагонах, не смотря на приоткрытые окна, было не продохнуть.
Четверо военных, занимавших отдельное купе в предпоследнем мягком вагоне состава, были уже изрядно навеселе. Поэтому на предложение одного из них, лейтенанта Некрасова, проветриться, откликнулся только старший лейтенант Ермошин. Два других лейтенанта: Каюров и Рыжов остались в вагоне. Все они только что окончили в Новосибирске годичные курсы среднего командирского состава «Вымпел», и после недельного отпуска должны были отправиться кто куда, по местам службы. Но прежде, все четверо договорились провести отпускную недельку на берегу Чёрного моря. Справедливо рассудив, что когда ещё представится такой случай.
Рыжов меланхолично рассматривал в окно народ, толпящийся на перроне, и тут увидел её.
Она была чудо, как хороша в том трепетном возрасте, когда девочка-подросток только-только осознала себя девушкой. Красота её была не плакатной, как у артисток кино, а самобытной. Казалось бы – ни чем не примечательное лицо, но глаза, но губы, но изгиб бровей… Блузка чуть великовата, рассчитана на более объёмную грудь, юбка тоже на талию покрупнее. На ногах белые летние туфельки-лодочки на малюсеньком каблучке. Всё это вместе порождало желание обнять и защитить.