Я делал всё возможное, чтобы установить порядок в кооперативе, но увидел, что заведующий француз относится к этому не особенно серьёзно. Он присылал каких-то людей с записками: «Выдать 20 кг сахара», или масла, или папирос. Происходило это всё чаще и, в конце концов, продуктов стало не хватать. Он мне приказал сократить выдачу установленных норм. Выдаваемые им записки я хранил. Вскоре была проведена ревизия, которая установила большие злоупотребления заведующего. Его сместили, а я продолжал работать.
Иностранцы, находящиеся под покровительством символа У.Н.Р.Р.А. стали называться Д.П. (ДиПи)[2]. Официально считалось, что это люди, пострадавшие от гитлеровского режима. В действительности это были люди, вкусившие прелести сталинского рая или боящиеся туда попасть. Это были русские и галицийские крестьяне, венгерская знать, советская интеллигенция, старые русские эмигранты, подданные балтийских государств, поляки и югославяне. Всех этих людей различного воспитания и образования объединяла ненависть к Ста лину и к коммунистическому режиму. Всех этих людей кормила бесплатно У.Н.Р.Р.А., а оккупационные власти настаивали на их возвращении на родину. Однако добровольно никто не желал вернуться. Большевики настаивали на выполнении Ялтинского договора. Прошёл слух о насильственной репатриации. Это было в начале декабря 1945 года. Меня предупредили, что я нахожусь в списке для репатриации. Узнав об этом, я направился к начальнику французской политической полиции. Он отказался меня принять. К счастью я встретил знакомого, который меня к нему провёл. Я рассказал, что прожил в Югославии 20 лет и с советской властью не имею ничего общего. Он мне ответил, что я не подлежу репатриации, и, если у меня есть документ из Югославии, то я его должен показать французскому офицеру, который будет сопровождать советчика. «Советую Вам не говорить по-русски», – сказал он. «Недоразумения, подобные вашему, происходят потому, что ДиПи из вашей среды дают ложные сведения».
Мы сговорились с женой, чтобы в случае посещения нас советским офицером, не говорить с ним по-русски, а сын должен меня известить.
На следующий день Алёша прибежал взволнованный ко мне на службу: «Папа, у нас советчики». Мы немедленно побежали домой и застали такую картину: развалясь на стуле, сидел советский офицер, жена разговаривала с рядом стоящим французским офицером, в дверях несколько немецких полицейских и белокурая девушка в штанах, с большим кольтом в кобуре на поясе, это переводчица.
Я показал французскому офицеру свои документы. Он сказал, что мы не подлежим репатриации и затем вся эта компания покинула нашу комнату.