Аптекарь поднялся, прихрамывая и сказал:
– Вы господа завтра будете спать до восьми часов утра, а я не изменю своей привычке – чуть свет так и на ноги… но Владимиру помните «солнце никогда не заставало его в постели…»
– Ну если бы вы спали завтра и до восьми часов утра, то солнце вас в постели все равно не застало бы, спать придется походным порядком… сказал бойкий голос. Обрыв, действительно был выдающимся местом: старые липы шли широкой аллеей – трава на неё, очевидно, была недавно выполота; аллея была кое где посыпана песком. Кое где сохранились прислоненные к ветхим стволам старинных дерев широкие скамейки, вросшие в землю: аллея оканчивалась опушкой парка; эта опушка постепенно понижаясь к рядам кустов, покрытых белыми и розовыми цветами затем стремительно глинистыми осыпями уходила вниз, где в камышах и песчаных отмелях лунела, всплескивая река.
За рекой, как это водится в России, тянулись луга, синели рощи и, должно быть очень издалека доносился мерный звук колокола; считавшие пояснили: «двенадцать часов».
– А что не будет час назад… в нашем селе сторож иногда бьет, бьет набьет часов тринадцать спросонья – не удобно – утром смеяться будут, вот он подождет минуты две, ударит раз и скажет в безмолвии ночной ограды церкви, удаленной от села, чуть не на версту: «Час назад», как будто это восклицание в самом деле могут слышать все, кто, выйдя по хозяйству из хаты, или ночуя на кожухах среди двора, на возу, или же с «Одарочкой» у вишневого сада услыхал с удивлением и, даже, с некоторым суеверным страхом тринадцать часов.
– Говорят: «вылетит не поймаешь», звонарь считает иначе – в его воле послать в море ночи свои, ограниченные счетом удары, но и его власти вернуть в гулкое медное горло деревенского колокола.
Философией впрочем занимались мало: общество разбилось на парочки: лишь наиболее скромные сидели на скамейках под липами, не столько слушая соловьев, как томное воркование и уговоры. Я лишь на минуту показался здесь, с «Чертенком» я поссорился окончательно всех барышень и дамочек расхватали, я был одинок и, должно быть, поэтому хватил более обыкновенного. Правда я сам не замечал за собой ничего странного, только маленький косогор в конце аллеи вдруг показался моим ногам столь крутым, что я, против воли, внезапно сел, нисколько не беспокоясь о своих белых майских брюках, впрочем, сидел я не долю – в эту ночь, не смотря на хмель, во мне была масса энергии: я чувствовал, прилив особых восторженных всплесков душевных в этой ночи было не только что-то чарующее, нет больше – почти сверхъестественное…