Понятное дело, изменение мировоззрения вовсе необязательно означет прощание с Богом, но, к примеру, неверие в Ангела Хранителя, являющегося противоположностью слепой судьбы (Ларошфуко сказал: "Никому судьба не кажется столь слепой, как тем, которым она не способствует") и гербом Провидения, которое легче вычеркнуть из убеждений, чем Творца. Так или иначе, в обоих случаях через правильную предпосылку приходят к ошибочному заключению, равно ка и во многих других делах – такое случается довольно часто.
Но давайте оставим эту философию, еще менее понятную, чем вся драма поляков XVIII века (как хотелось бы мне быть музыкантом и писать "Молчащих псов" с помощью нот, поскольку это единственный шифр, понятный на всех континентах и не требующий перевода). Но вернемся к Кишшу.
В один прекрасный день его разбудил Дзержановский. Он стоял на коленязх перед венгром и тряс за плечи. Кишш открыл глаза, спрашивая:
- Что случилось?
- Как это: что случилось? Ты меня спрашиваешь?!... Что с тобой?
- Со мной все нормально. Какой у нас сегодня день?
- Седьмое января 1755 года… Почти два года! А ты, к счастью, не забыл людскую речь.
- Не забыл; разговаривал сам с собой.
- С собой?!... Тогда ты должен был много чего от себя узнать, ха-ха-ха-ха…
- Это точно, больше, чем от других, – шепнул Имре.
На судне его побрили и одели. Первую нормальную еду он вырвал и в течение нескольких дней болел.С койки с трудом сполз, когда они доплывали до Пондишери. Он спросил у Дзержановского:
- Зачем ты за мной приплыл? Дупле простил меня?
- Нет. Его отозвали в Париж, а там посадили в тюрьму.
- За что?
- По-видимому, за то, что увеличивал славу и доходы Франции, а еще за то, что был умным и храбрым.
- Это правда, именно таким был.
- Кому везет в любви, браток, не везет в картах. Кое-что в этом я понимаю, было видно, что свю игру он проиграет. Можешь поверить, мне говорили, что он плакал, когда выезжал. Ему казалось, что от своих получит памятник, а сволочи из Версаля прикончили его за британские деньги. Хорошие деньги, я сам их брал, последний год забавлялся корсарством. Но вот его мне жалко… и ее. Когда мы уже доплывали да этого твоего засранного островка, меня позвал боцман: касатки напали на кита. Сто чертей! Они рвали его на клочья так, что шум стоял, тот защищался, словно безумец, но хищники разнесли его живьем на кровавую пену! Невозможно было глядеть. И тогда я подумал, что это Дюпле.
- И кто же после него?
- Де Бюсси. Помнишь его? Тоже парень ничего, на негно стоит работать. Приходится тяжело, мы едва держимся, англичане давят…