В назначенный день Джакомо появился в театре за четверть часа до полудня. Его сопровождал приятель, с которым он познакомился когда-то в Вене, мессер Кампиони, у которого шевалье де Сенгальт остановился, прибыв на берега Вислы. То был еще молодой, прекрасно сложенный шалопай, который феноменально танцевал (в Варшаве он вел танцевальную школу, не дающую ему умереть с голоду) и неудачно играл в карты (то есть, он был паршивым шулером, хотя и вышел из школы самого Аффлизи, короля европейских шулеров), по причине чего у него имелось всего два костюма. Был он одним из тех явлений, которые, время от времени, порождает натура, чтобы дать представление о добродетелях и ошибках, странным образом объединенных в красивом теле.
Трудно сказать, какая из его многочисленных страстей стала для него в конце самой фатальной: женщины, танец, астрология, вино, непостоянство чувств или азарт, по причине которого он не смог вернуться на берега любимого Тибра, став на берегах Вислы почти что нищим (именно о нем и говорил Томатис, упоминая людей без сапог). Умер он от самых естественных причин, похожий на 90-летнего старца, через несколько лет после описываемых событий и в расцвете лет; печалились о нем разве что только его кредиторы. Поговаривали, что так он поступил в приступе паршивого настроения.
В доме Кампиони практически не было мебели. Тут или там стояла какая-то лежанка, в другом месте несколько табуретов нарушало пустоту. Хозяин даже зимой не разводил огня в камине; сам сидел, окутавшись плащом, ноги держа в "chauf-feret", наполненном тлеющими углями, сунув руки в рукава, а голову покрыв теплым колпаком. Когда к нему вселился Казанова, по большой дружбе его приятель выделил несчастный запас щепок для камина и дал комнату, самую отдаленную от собственной, утверждая, будто бы тепло способно плохо повлиять на его (Кампиони) здоровье.
Тот же самый Кампиони не находил места от радости, услышав, что сможет сыграть против виновников своей бедности, причем, на деньги, "взятые в долг" от приятеля. Целую неделю он жил исключительно этим событием, жонглируя картами, устанавливая с Казановой системы намеков и подмигиваний и присматривая за слугой, чистящим снова и снова его выходной костюм. И вот он дождался праздничка.
Их провели в кабинет "начальника спектаклей". Только наиболее выдающиеся игроки имели честь садиться за карточным столом, являющимся главным предметом мебели этого особого интерьера, о котором выдумывали различные чудеса. Казанова, посетив чуть ли не всю Европу и придя к выводу, что уже ничего не сможет его удивить, вытаращил глаза, видя этот паноптикум, перегруженный банальностями, позолотой и серебрениями самой уродливой формы, от которого исходила аура настолько гадкого вкуса, что она пробуждала тоску по просто побеленной известью камере. Свечи лениво сочили оливковый свет в средину комнаты, стены которой – плотно обросшие коврами и картинами, словно бы в голых стенах таилось нечто такое, к чему нельзя было прикасаться – казалось, что им сунули кляп, если бы у стен имелись рты, и это создавало атмосферу переполненную неопределенными подозрениями. Внутри этой комнаты никак нельзя было чувствовать себя в безопасности. Иногда здесь происходили, с участием одной-единственной дамы и эксклюзивного круга приятелей Томатиса, дикие оргии, о которых рассказывали настолько невероятные вещи, что никому не хотелось в них верить. Даже слугам запрещалось входить в это помещение в ходе приемов, ужен же участникам подавали из прихожей, через маленькое окошко в двери; даже Станислав Август, когда ему донесли о подробностях подобного рода забав, побледнел от гнева и начал косо поглядывать на Томатиса. Тогда тот сделал так, что королю сообщили о сроке предстоящей оргии, и когда монарх прибыл лично проверить то, о чем ему донесли, он застал Томатиса, читающего стихи Метастазио.