- Сражаемся! Ты и остальные нищие! Хватает ли у вас посохов и ножей, чтобы разгромить российские армии? Ты в это меня втягиваешь? Таких как ты, держат у бонифратров и лечат! Вербуй там, получишь всю больницу, а я отказываюсь!
- Это тебе страх в задницу заглянул, или только мне не веришь?
- Загляни мне в задницу, если найдешь там хоть щепотку страха, неделю буду таскать тебя на спине, хорошо? А с чего мне верить, будто бы Россия покушается на наши земли? Царица сама себя называет покровительницей и опекуншей Польши, Репнин – приятелем короля, или ты об этом не знаешь? Впрочем… даже если бы все и было обратным, кто может бросать вызов подобной силе?
- Те, которые располагают организацией, то есть крепкой сеткой связей на территории всей страны, которая позволяет координировать действия с помощью тайной связи. Имеется три клана с такими возможностями: нищие с разбойниками, цыгане и масоны. В бой вступили первые, и я из их числа.
- Почему именно вы?
- Об этом тебе пришлось спросить Великого Ниля, он знает, а я только выполняю приказы. Но не слепо. Я верю в благочестие этого дела, в противном случае, не взялся бы. Россия желает…
Чего желала Россия, мы уже знаем, так что мне не следует повторять дальнейшие выводы специалиста по антирусской пропаганде. Они были длительными, пылкими, идентичными тем, которыми Рыбак впоследствии агитировал королевского пажа, и они были настолько не эффективными, что Вильчиньский идею не подхватил. Зато, поняв мотивы приятеля, отнесся к ним уважительно. Сам он приступил к компании из целей мало альтруистических, называемых материальными. У него под кожей таилось нечто иное, не имеющее связи ни с патриотизмом, ни с жаждой выгоды, ни с презрением к людям – зов Давида, вызывающего на бой Голиафа, извечный, настырный голод похожих на него самого одиночек, мечта о праще, способной разбить гору. Насмехаясь над Рыбаком, что тот хочет бороться со всей Россией, он уже испытывал дрожь тела, а кричал, чтобы заглушить собственную зависть. В самый жаркий момент разговора, когда они метались из стороны в сторону и метали оскорбления, к перепугу хранителя гардероба, хватали друг друга за рукава, Вильчиньский неожиданно погас, словно задутое пламя свечи. Он замолчал, обернулся к Рыбаку спиной, потянулся, так что затрещали суставы, и уселся на лавку с безразличной миной. Могло показаться, что все это начало делаться ему скучным, на самом же деле все было наоборот – это как раз был тот самый момент, когда его победил сон о праще, чисто спортивная горячка дикаря-самоубийцы. Битва разыгралась не снаружи, но внутри, в полнейшем молчании, в глубочайшей "самости", которая не слышала выкрикиваемых слов и управляла сама собой.