В XX веке, согласно Нуссбаум, произошел поворот: гуманитарное знание стало изучать не только предмет, но и человека, который на этот предмет смотрит. Если раньше гуманитарное знание представляло собой ряд проектов, координирующих положение человека в мире, то теперь оно начинает равняться на уже выработанное положение человека, парадоксально обретая его там, где вроде бы оно утрачено и не схватывается с помощью готовых понятий. Радикализм поворотов XX века пока еще не привел к написанию единого курса, в котором объяснялось бы, как гуманитарии в разное время постигали мир, «история спасения мира» гуманитариями. Пока нам не под силу даже подступиться к решению этой задачи.
Получается, что гуманитарное знание впервые в истории совпало с той «длительностью», которую определял в европейской культуре жанр романа: изображающий именно выпадение человеческой судьбы из готовых понятий и при этом выстраивающий систему настроенных друг на друга интуиций автора, героя и читателя. Энциклопедизм большого европейского романа – это «комедийное» отражение возможностей души, превращение различных настроений, ведущих к познанию, в эпизоды легкомысленного овладения истиной.
История европейской культуры оказывается для нее во многом историей компенсаторного искусства: было известно, что от древности дошло не всё, и приходится изобретать разного рода ситуативные, ландшафтные, импровизаторские искусства, чтобы постоянной сменой аспекта, постоянным пристраиванием к состоявшемуся видению оживающего опыта восприятия восполнить горечь потерь. Поэтому монументальные искусства, не рассчитанные на среду, проходят по рубрике ремесла, такие как изготовление механизмов или ювелирное дело, тогда как обустройство среды, делающее «картинным» все «классическое», которое мы никогда не увидим на античных картинах, не дошедших до нас, и есть искусство. Искусство начинает работать не как механизм памяти, но как механизм легких ассоциаций, воскрешающих опыт живого отношения к истине.
Книга Нуссбаум – это и исторический роман, и проповедь одновременно. Мы сразу догадываемся, что роман устроен по образцу проповеди. В отличие от классической риторики, представляющей собой тяжбу между человеком, вещами и судьбой за речь и историческую инициативу, проповедь представляет собой двоякое обыгрывание толкования: сначала толкованием оказывается простой пересказ евангельского текста, а после – свободное собеседование. Именно та же модель реализуется в чтении «про себя», которого античность не знала, оно начинается с усиленного внимания к тексту и его пересобирания при слежке за ним глазами, но на втором этапе оказывается воображением вокруг текста, из-за того, что разговор с текстом отзывается эхом разговора с самим собой. Поэтому, в частности, христианская культура открывает возможность подражания части, например монашество, особенно орденское, намеренно частично воспроизводит христианский идеал, где частичность только усиливает, а не умаляет его значимость.