Жизнь у каждого из присутствующих была связана с Серко: у кого-то мать или отца отвозил на кладбище, кого-то отправлял в армию, разукрашенный и разнаряженный играл свадьбы, возил хворых в больницу, таскал сани с учениками в школу, на масленицу с криком и шумом катал деревенских. Глаза Серко уже не видели, но уши слышали, как говорили о Серко, а заодно и о своей молодости, и виделось Серко бездонное синее-синее небо, изумрудный весенний луг с золотисто-желтой купавницей и легкий ветерок перекатывался по огрубевшей коже.
Слышались запахи лопнувших черемуховых почек и вешнего талого снега. Сознание мутилось. Последние минуты жизни были светлы и приятны, как то первое резвое радостное лето. Об одном тосковал Серко: несправедливо с ним обошлись, не оставил он после себя потомства.
На закате солнца стали расходиться. Анна подошла к Серко и прошептала: «Ну, родненький мой, и мы пойдем домой». Но Серко не шевелился. Анна заголосила: «Нет нашего кормильца, нет нашей кровинушки». Бабы стали успокаивать Анну: «Не плачь, Анна, время пришло ему». Парни и мужики загрузили Серко на волокушу и оттащили на окраину деревни, опустили в старую силосную яму, забросали землей. Баба Мария попросила у бога прощения и отпела «Канун» в память о Серко. В следующее воскресенье приехали мужики, очистили упавшую поперек реки старую Ветлу, под которой когда-то резвился Серко. Просмолили четырехметровый, в полтора обхвата столб, высекли на нем морду лошади и поставили на могиле в память об уходящем военном поколении.
Калина рос шустреньким, веселым мальчонкой, не замечая, что девчата-подростки шарахались от него, так как лицо было испещрено крупными оспинами. Они были на носу, на веках, на ушах. Щеки походили на кору старой ели. Когда Калине пришла пора жениться, отец объездил все соседние деревни, выискивая невесту сыну. Люди знали об этом, жалели парня, но никто не хотел отдавать дочерей за страшилку, увидев подъезжавших к дому в роскошной кошевке сватов со свахой Евдокией Гришихой, девчата убегали из дома или прятались. Афанасья росла одиноко, играть с подружками боялась. Со двора выходила редко. Сверстницы были жестокие, кричали ей вдогонку: «Косоглазая, одноглазая!» Афанасья прибегала домой, припадала к матери и долго плакала. Целовала ноги отца и просила: «Тятенька, убей меня или я утоплюсь сама». Мать с отцом глаз с нее не спускали, любили ее и тешили, чем могли. Девушка привыкла к опеке родителей и к одиночеству. Друзьями становилось все живое, что окружало ее. Корова Белянка, завидев Афанасью, подходила к ней и терлась комолой головой, старалась лизнуть руки. Овцы окружали кольцом и тыкались ей мордами в коленки. У нее для всех находилось ласковое слово и корочка подсоленного хлеба. Когда ходила в лес за грибами или ягодами, звери чуяли ее, Афанасья почти каждый раз приносила из леса или раненую горлицу, или искусанного зайчонка. За печкой был лазарет, где выхаживались зверята. С радостью выпускала в поле выздоровевших, а отпустивши, горевала, потому что привыкала к ним. На масленицу Калина с родителями поехал в гости в деревню Липята. Деревенские гуляли на косогоре. Катались с горки, кто на чем мог: на лавках, санях, корытах. Барахтались, кувыркались в снегу. Над деревней стоял визг и хохот. Калина постеснялся выходить на улицу. Все здесь было ему незнакомо, да и боялся Калина услышать горькие слова от девчат: «Коростяный, оспяной!» Поэтому он вышел в огород, подошел к черемухе. От набухающих почек пахло весной и раздольем. В соседнем огороде по овражку на высоких изогнутых санках по насту каталась взрослая девица.